Сумерки - Дмитрий Глуховский

При упоминании о КГБ моё лицо, видимо, еле заметно дёрнулось, потому что он прервался и с вызовом сказал:

— И не подумайте, что я сожалею о сотрудничестве с Комитетом. Их сейчас все хулят, а они полезного тоже немало сделали. И уж если кто и смог бы сейчас в нашей стране навести порядок, так это они.

Но я уже совладал с собой и не собирался пускаться в споры. Мне хотелось только, чтобы он досказал историю своего романа с майя.

— Организаторы слёта решили устроить нам небольшую культурную программу — повезли на экскурсию в Ушмаль. Все передовые трактористы, доярки и шахтёры из нашей группы пробежались по пирамидам рысцой и вернулись в автобус, а меня там словно молнией ударило. Хожу, фотографирую, разглядываю всё — час, другой, и не могу оторваться. Меня потеряли уже, чуть не оставили на развалинах. Вернулся в город, накупил себе книг по индейской истории, читал со словарём, и уже на обратном пути понял, что самолётами больше заниматься не смогу. Ничем больше не смогу заниматься, кроме майя. Совершенно потрясающая цивилизация, и поразительно малоизученная. Буквально загадка на загадке. Взять хотя бы её необъяснимое крушение — и это на самом взлёте. Даже письменность была не расшифрована. Некоторые специалисты и вовсе считали иероглифы декоративным орнаментом. Майя тогда ещё искали своего Шампольона, и я поставил себе задачу им стать. Выучился на историка, занимался криптографией, лингвистикой — всем, что помогало мне разобраться в майянской иероглифике. Положил на это всю жизнь и преуспел.

— Это вы расшифровали их письменность?

Старик сумел меня озадачить: ни Ягониэль, ни Кюммерлинг ни словом не упоминали заслуг Кнорозова. Опять лгал, или я просто невнимательно читал?

Он с достоинством кивнул.

— Это ровным счётом ничего не доказывает, — упрямо сказал я. — У меня есть каноническое объяснение происхождения Мавзолея, и оно ничуть не хуже вашего.

— Валяйте, объясните тогда тем же путём всё, что с вами случилось за последние несколько недель, с того момента, как вы начали переводить эту книгу, — он выпустил струю дыма мне в лицо и раздавил окурок. — Про человека-ягуара, про безголового хранителя гробниц, про летопись грядущего…

— Я надеялся, что всё это расскажете мне вы, — подавившись заготовленной ядовитой репликой, признался я.

— К несчастью, до вас невозможно достучаться, — он развёл руками. — Говорю вам в который раз, всё это происходит с вами, да и со всей окружающей вас вселенной, потому что я вижу это в своём сне. Следовательно, вселенная и есть я.

— Но тогда, если вы и есть царь и бог этого мира, вы должны быть всемогущи! Докажите мне, что ваши слова не пусты. Совершите чудо! Превратите чай в вино или, на худой конец, воспарите! Сделайте так, чтобы я вам поверил!

— Удивительно, — вздохнул Кнорозов. — Видимо, с этой проблемой приходится сталкиваться всем. Непременно нужны чудеса. Вынужден вас разочаровать. Я бессилен.

— Но это же ваш мир!

— Это мой вязкий, горячечный бред. Я просто смотрю его, и не в силах что-либо изменить. Конечно, мои скрытые желание или подавленные устремления формируют его, влияют на него и толкают вперёд его витиеватый сюжет, но не в большей степени, чем это бывает в обычных снах. Можно только постфактум пытаться понять, что означал тот или иной поворот; этим я тут, в основном, и занимаюсь…

Я снова притих, озадаченный внезапным кульбитом, который проделали мои мысли. Так и не найдя самостоятельно ответа на повисший вопрос, я обратился за помощью.

— Однако если это ваш сон, то где же вы настоящий?

— Хороший вопрос. Скорее всего, я лежу под капельницей в Московском Онкологическом центре, где мне предстоит операция по поводу злокачественной опухоли мозга. Первые подозрения появились полтора месяца назад, сначала я не поверил, родным говорить не хотел, но потом анализы все подтвердили, и рентген.

Пришлось лечь в больницу. Великолепная современная клиника, обходительный персонал… Лида сказала, что пока не сможет приехать, — вставил он вдруг. — С работы не отпускают, и Алёшенька заболел… Валя тоже позабыла, не заходит…

— Но разве ваша жена не умерла? — ошеломлённо спросил я.

Старик подавился словами, растерянно глядя на меня. Приоткрыл, было, рот, чтобы возразить, но что-то вспомнил, да так и остался стоять с опущенной и обиженно подрагивающей нижней губой. Отвернулся, зачем-то пригладил волосы рукой, опять закурил. Долго молчал, потом хрипло проронил:

— Простите. Я иногда забываю об этом.

У меня мелькнула безумная мысль: не оттого ли ещё десять лет назад отдавшая свой гривенник Харону Валентина Анисимова внезапно воскресала из мёртвых и выходила к публике на бис, что муж её не желал помнить, что остался один? Я смотрел на старика, понимая, что вопрос этот может ранить его ещё сильнее, и не отваживался задать его.

Сделать это я так и не успел: с Кнорозовым произошло что-то страшное.

Он пошатнулся и в поисках опоры прислонился к стене, испуганно оглянувшись по сторонам, потом побледнел и стиснул свою голову с такой силой, будто иначе она могла вот-вот лопнуть из-за чудовищного внутреннего давления. Упал на колени, и прямо на глазах стал делаться сначала восковым, а затем всё более прозрачным, почти растворяясь в воздухе.

И тут, будто отзываясь на настигший его странный приступ, застонали и вздрогнули основы всего огромного здания, в котором мы находились. Начиналось землетрясение.

Я хотел помочь старику, но он взмахом руки отогнал меня прочь. Тогда, не зная, где укрыться, я бросился в комнату, оставив Кнорозова на площадке.

Припадок, в котором билась земля, был самым мощным из все, что мне пришлось пережить за эти дни. Мир сотрясался так, что я несколько раз падал на пол, тщетно пытался подняться и снова валился ниц, не в состоянии удержаться на ногах даже доли мгновенья. Однако уходящая за облака удивительная башня из слоновой кости, в которой была устроена кнорозовская келья, оказалась куда крепче, чем любое обычное московское здание. Стены и потолок уверенно держали натиск стихии, свет не гас ни на секунду. Осмелев, я ползком подобрался к окну и отодвинул занавеску.

В глубине души я был убеждён, что увижу московские улицы с высоты птичьего полёта, но готовился и оказаться в космическом пространстве, чтобы узреть харкающие раскалённым газом огненные протуберанцы или рождающиеся в муках сверхновые. Именно в тот миг я, наверное, начал верить в слова Кнорозова, но пока всё ещё воспринимал его утверждение о том, что он является вселенной в себе, слишком буквально.

Увиденное мною, при всей своей невозможности и одновременно обыденности куда больше доказало мне его правоту.

Нарушая все законы пространства и гравитации, окно, прорубленное в стене комнаты, выходило на потолок совершенно такой же больничной палаты. Впившись пальцами в подоконник и заглядывая сквозь невообразимо толстое стекло, я смотрел откуда-то сверху на распростёртое на койке немощное стариковское тело, к которому десятками вьюнков-паразитов присосались трубки катетеров. Вокруг суетились женщины и мужчины в белых халатах, переливались огни стильной бежевой медицинской аппаратуры, и в пролегающие глубоко, как туннели метро, вены подагрических узловатых рук старика вонзались жала одноразовых шприцов.