Любовь негодяя - Мария Бушуева

Но выдавать Дубровина мне не хотелось. Зачем? Никакого следствия никто не ведет и показаний свидетелей не собирает. Имени Филиппова он не назвал, хотя без сомнений подразумевал именно его. Да, и нет у меня уверенности, что Дубровин подтвердил бы должностным лицам то, что говорил мне. Он и слова-то определенного не употребил. И, конечно, ничего бы конкретного не сказал следователю, от всего отрекся, легко найдя себе оправдание — мол, страсть есть страсть, она, как вещь в самой себе, непостижима, а, значит, и неподсудна.

— По-моему ваше предположение, Иван, имеет под собой основания, — сказала я, отставляя казенный стакан с недопитым кофе, — за тем, что произошло с моей сестрой, проступает замысел другого лица.

— То есть дело пахнет статьей? — Иван не то, чтобы оживился, но весь как-то подобрался. Он всегда, видимо, мысленно надевал служебный костюм, когда речь начинала идти о чем-то смахивающим на криминал.

— Да не пахнет, грустно сказала я. — в том-то и дело. Нет никаких доказательств, неизвестно к т о… но…

— Говорите!

— Но… в общем, один человек почти уверен, что ее принудили это сделать.

— Кто этот человек?

— Не могу вам назвать его имя, простите. И потом, я уверена, что он не станет повторять своих слов еще раз. У него вырвалось случайно.

— Ясно. — Иван помолчал, выталкивая дым ноздрями. — В квартире вашей ничего нового? Больше ничего не исчезло?

Как-то я успела забыть и об исчезнувшем полотенце, и о моей фотографии на ковре. Теперь я одна в квартире Анны не бывала — только с очередными претендентами на ее приобретение. Меня всегда сопровождал Дубровин.

— Да, по-моему, все так же.

— А вы проверьте. И, главное, вы дневник Анны дочитали?

— Еще нет. Но осталось немного. Она только сначала записывала все подряд, или почти все, а потом от случая к случаю, и, как мне кажется, только что-то очень для нее важное.

— Дочитайте сегодня… Сможете?

— Не знаю. Попробую.

— И завтра давайте встретимся вновь.

Я первая поднялась и хотела уже выйти из уличного кафе, но вспомнила о старике-соседе. И почувствовала такую острую жалость к одинокому никому не нужному человеку, что удивилась сама: ведь я знаю его так мало… он всего как полтора года переехал в наш подъезд… Полтора года? Переехал? Я. наверное, побледнела, потому что Иван посмотрел на меня с беспокойством и поспешно спросил: «Что с вами?»

— Бедный Василий Поликарпович, — проговорила я, пока моя рука нащупывала в сумочке пачку с сигаретами. — Найдется ли … —.

— Жаль, — выдавила я, поспешно выскакивая из кафе. — Меня затошнило. Это был страх.

(…)

Все будет хорошо, через полчаса думала я, медленно проходя через сквер, цветным пятном оживляющий серый, сталинской застройки, центр города. Уже цвела черемуха, было прохладно, но безветренно и солнечно, первые цветы проклюнулись на аккуратных клумбах. Я поглядывала вокруг, впитывая майские ароматы и яркие краски, пока моя душа не заполнилась до краев музыкой живительных запахов и переливами зеленого — животворящего — цвета. Мне стало хорошо. Мое тело точно зазвенело и в нем вновь — каждой клеткой своей — улыбалась всему миру, расцветающему вокруг, сильная и здоровая молодость.

Не надо печалиться, вся жизнь впереди… Была такая песенка во временя моего детства! Вся жизнь впереди, надейся и жди!

Настроение у меня — прости, сестра! — стало таким лучезарно-летучим, так мне стало спокойно, легко и свободно дышать, что все, долгое уже время мучащее меня: и разрыв с Максимом, и твой мрачный город, сестра, и шизофренический Дубровин с его капканом, предназначенным персонально мне(о, в такие светлые минуты все замыслы и помыслы знакомых людей предстают, как на ладони!), и старик, пропавший из собственной квартиры, и мой театр, из которого меня уволили в мое отсутствие, и Елена, которая довела Гошку сначала до бутылки, а потом и до психушки …

И тут я остановилась, как вкопанная. Все-таки спасибо тебе, речь, за добротные шаблоны. Именно — остановилась, как вкопанная.

Елена? Довела Гошку? А я-то, откуда это знаю? Я еще не дочитала… и не листала… и даже не просматривала по диагонали, что там дальше!

Яркий майский день как-то мгновенно превратился в чуть ли не октябрьский, серый и холодный. Белая куртка продувалась насквозь сильным, жестким ветром. Я, замерзшая и унылая, стояла перед своим старым, старым домом, возле двери которого суетился щупленький мужичонка, мастеря кодовый замок. Вот еще новость, зачем он здесь? Люди в подъезде, по-моему, самые обыкновенные, кинозвезд и поп-певиц нет, это же не столица, да и успевших за годы так называемой «перестройки» прихватить из казенных карманов кругленькую сумму, тоже, кажется, здесь не видать. Ну да ладно, пусть мастерит — подъезд станет чище.

Я прошла в сырую прохладу, стала подниматься по каменным ступеням… И в квартире было холодно: то ли ветер дул с той стороны, куда смотрели давно не растворяемые окна, то ли так остыли стены из-за мертвых батарей: уже отключили тепло.

Многозначительные размышлизмы обычно приходят ко мне в связи с наблюдениями за самыми незначительными и ничтожными вещами. Так и сейчас, вспомнив про конец отопительного сезона, я подумала о царе Соломоне, и о том, что мысль как таковая не исчезает, и не просто не исчезает, а, точно долгая нить, тянется, тянется через все времена, нанизывая на себя случайные факты, чтобы когда-то встретиться с иной мыслью и вызвать мгновенную вспышку, благодаря которой нанизанные на нить события замкнутся в бесконечное ожерелье истины. Ты, сестра, уже только там — в пространстве истины…

Я прошла по комнатам, вошла в кухню, постояла, заглянула в ванную.

Иван просил меня проверить, все ли на месте в квартире. По-моему все. И даже… даже то самое махровое полотенце, исчезнувшее не так давно!

Я так не ожидала его увидеть снова висящим в ванной комнате на пластмассовом крючке, что сначала сильно струхнула: мне даже почудилось, что из всех углов за мной следят невидимые глаза. Но потом я постаралась все обдумать рационально. Преодолела страх, поставила в кухне чайник, приготовила кофе, и с чашкой горячего тонизирующего напитка уселась в комнате в кресло, скрестив ноги.

И вдруг мне вспомнилась знаменитая юмористическая интермедия, кажется, Жванецкого, которую с блеском исполняли два артиста: «— А это… вот это… вот это что? Что? Что? — Что — что? — Вот это! Вот это! Что? Что? — Это — полотенце!» И я — расхохоталась.

Какая-то мистификация, ей-богу! Кому-то нужно — я теперь, после своего отрезвляющего смеха, уже не сомневалась, что незримый диалог со мной с помощью исчезающих и появляющихся вдруг вновь предметов ведет не потусторонняя сила, а некто вполне вещественный, более того, мне хоть косвенно, но известный, причем имеющий цель — чтобы я начала очень сильно бояться. А страх, как известно, способен вызвать даже острое психическое расстройство. Значит, можно предположить, что кто-то хочет свести меня с ума.