Девушка с пробегом - Джина Шэй

Его причина — это я. Мое бесстрастное выражение на лице. Я умею отталкивать взглядом и сейчас делаю именно это.

— Вот скажи мне, Огудалов, — сухо интересуюсь, — ты вообще когда-нибудь слышишь то, что я тебе говорю? Я же сказала приезжать завтра.

Кто скажет, что я злая и слишком резкая — пусть вспомнит про сорок дней тишины. Он же сам из меня все соки выпустил.

Сорок два дня. Целую тысячу часов я едва дышала без него, спорила с самой собой, воевала с собственными тараканами. И зачем? Чтобы он приехал и решил, что я трахалась с его другом чуть ли не с его отлета. Боже, нет, я, конечно, рассчитывала, что он приревнует, но его занесло как-то уж очень далеко.

Дэйв улыбается, и эта улыбка просто джокер по выражаемым эмоциям. Ужасно обаятельная, слегка виноватая, смотрится просто восхитительно вкупе с этими его до сих пор глазами человека, который еще не до конца осознал, насколько глубоко влип, но старательно пытается.

— Ты же знаешь, богиня, что я ничего не понимаю с первого раза, — трагично вздыхает он.

А вот фиг тебе, радость моя, одной обаятельной улыбочкой ты тут не отделаешься.

— Ты с первого раза отлично фантазируешь, — я поджимаю губы, недовольная в основном тем, как тепло мне стало от этой его улыбки.

— Прости, что в тебе настолько усомнился, — тихо отвечает Давид, — я настолько боялся, что ты меня не дождешься, что мне пальчик показать можно было, и я уже бы все придумал. Простишь?

— Только за это? — не удерживаюсь я.

— Ну, нет, не все сразу, я за все остальное еще прощенья не просил, — Огудалов самокритично улыбается, — Ну что, моя богиня меня прогонит? Повторит свой приговор еще раз? Или… Может быть, мы поужинаем?

— А может, мне тебе красную ковровую дорожку к постели постелить? — с интересом спрашиваю я.

— Было бы неплохо, — тихо бормочет Давид.

— Какой ты мечтатель, милый, — я аж смеюсь. — Ты бросил меня больше чем на месяц. Ни слуху, ни духу, да тут еще и новости о твоей Монике… Скажи спасибо, что я сейчас не говорю тебе “Знаешь, у нас все было мило, но не напомнишь ли ты мне, как тебя зовут?”. Я ж могла бы. И вообще, это верх наглости, являться вот так, без букета в зубах, и рассчитывать что тебе все вынесут на блюдечке.

— Вообще-то ехал к тебе с цветами, — Дэйв шагает к задней дверце машины и вытягивает оттуда букет нежно-розовых ирисов, смотрит на него и недовольно морщится, — но пока я тут мотался туда-сюда, они основательно подвяли. Зато они годятся, чтобы дать ими мне по морде. Не жалко.

— По морде дают розами, — скептично отзываюсь я, — у них шипы и воспитательный эффект больше.

— Ты розы терпеть не можешь, — обворожительно улыбается паршивец, оставляя мой букет на крыше своей машины.

— Ничего, ради твоего воспитания я готова чуть-чуть потерпеть, — милостиво сообщаю я, — так что, сбегаешь? Поищешь цветочный магазин?

— Да я бы сбегал, — как-то глухо и совсем по другому замечает Давид, — только боюсь, что ты за это время уже домой уйдешь.

— Непременно уйду, — откликаюсь я, скрещивая руки на груди.

— Так может, ну его? Это мое воспитание? — вздыхает Давид, будто одним только взглядом сковывая меня с головы до ног.

— Ну, это вряд ли, — улыбаюсь я натянуто, — а то у тебя найдется еще одна бывшая, с которой ты вместе работаешь, и невеста еще одна, на этот раз в Японии, и гарем из трех жен где-нибудь в Турции. Не помню, там отменили многоженство? Вроде, нет. И ты снова решишь, что можно вот так уехать на полтора месяца и не давать о себе знать. И вернуться, и сделать вид, что ничего не было.

Шутки кончились. Начинаются серьезные темы. Давид опускает глаза.

— Я бы проговорился, — тихо произносит он, — я терпеть не могу частичной правды. Или правда полная, или молчать до конца.

— Значит, сказал бы правду сразу. — Я резко качаю головой.

— Чтобы ты собрала чемодан и ушла? — скептично переспрашивает Давид. — Я не представляю такого рода откровений. Особенно после того, как ты признаешься мне в любви. После того, как соглашаешься принять мои условия. Скажешь, ты не ушла бы?

— Я не знаю, Дэйв, — я пожимаю плечами, — после истории с пуговицей — скорей всего нет. А если бы и ушла… Догнал бы. Неужели тебе это было бы сложно? Ты же мастер по игре в догонялки. Ты меня простил тогда. Неужели ты думаешь, что я тебя — не простила бы

— Я не хотел делать тебе больно вот так, — Огудалов говорит очень искренно, сложно не верить, — знал ведь, что тебя наличие Мони не обрадует. Хотел просто разобраться с этим тихо. Честно, очень надеялся, что ты ничего не узнаешь. Не было в уме, что Ольга полезет трепаться об…

— О твоей личной жизни? — насмешливо заканчиваю я. — Действительно, зачем одной части твоей личной жизни знать о другой. Лишнее это.

— Да не было у меня с Мони личной жизни, — Дэйв качает головой, — она хотела семью, я хотел семью, после моего развода я месяц проторчал в Нью-Йорке, оформлял для Мони квартиру, мы много трепались о жизни, и подумали, что раз мы дружим столько лет и за это время особо не ругались — то, возможно, стоит попытаться сделать из этого отношения. Мне показалось — это хороший вариант. Спокойный. С Мони у меня вообще ничего не было. Никакой любви, мы просто дружили. Несколько свиданий, и все. Я даже с ней не спал ни разу.

— Даже, — насмешливо фыркаю я, — счастье-то какое, спасибо за откровение, милый, я польщена таким доверием. Как же ты променял такое нетронутое счастье на со всех сторон потроганную меня?

— Давай ты не будешь говорить гадости о моей женщине и матери моего ребенка, — мрачно шипит Огудалов.

Прелестно. Но слабо!

Допустим, я верю, что у Дэйва с этой его Моникой не было ничего. Может быть, мне мерещится этот голод во взгляде Дэйва, но что я навострилась определять по физиономии Огудалова — это когда он хочет секса. Вообще — почти всегда не прочь. И сегодня в каждом его движении читалось это напряжение особого рода, когда дай ему волю — и он поимеет тебя в первой ближайшей кладовке. После чего бы его так крыло, если не после месяца воздержания? Хотя, если честно, сегодня я садистка. Сегодня никакого сочувствия.

Плохо быть циничной. Тяжело. Вот только никакого права на розовые очки я больше не имею.

— Все это так чудно, Дэйв, так звучно, — я качаю головой, — вот только “твоя женщина” недостаточно хороша, чтобы ты не бросал её на сорок дней в тишине. Чтобы рассчитывать на твою честность. Чтобы ты был рядом, черт тебя дери, когда действительно нужен. Твоя женщина до конца не имеет ни малейшего понятия о твоих планах на жизнь, потому что, видимо, в их американскую часть просто не помещается. Да я ведь это и понимаю. Ведь это ты тут “бултыхаешься на мелководье”, а там — одни только неизведанные глубины. А мне — там делать нечего. У меня здесь имя, хоть какая-то уверенность в завтрашнем дне, а там я ноль без палочки. И даже если бы ты меня позвал — а ты не позвал, — я бы не стала так рисковать ни собой, ни своими детьми. Я сразу тебе предложила только секс — тебе было мало. Ты хотел больше — ты этого добился. Все чудно. А теперь — большего хочу я. Есть что мне предложить? Готов отказаться от Америки? Нет, не ради матери твоего будущего ребенка, много чести для меня, а ради самого своего ребенка? Или ты не догоняешь, что ребенок с твоими планами не очень сочетается? Или тебе совсем наплевать, как я рожу, как выношу? Нет, так тоже бывает, конечно, но вопрос — зачем мне быть твоей женщиной в этих условиях.