Вакансия - Сергей Малицкий

– Да. – Женщина отвечала безучастно, словно думала о чем-то другом.

– А ваша дочь… – начал Дорожкин.

– Возможно, и она там, – кивнула женщина. – Хотя я не уверена. Когда она пропала, ее не было дома. Но может быть, она там.

– В комнате? – переспросил Дорожкин.

– Там, – неопределенно махнула она рукой.

– И вы не осматривали ее комнату? – спросил Дорожкин.

– Нет, я не смогла, – прошептала Козлова.

– Подождите… – В представленной женщиной версии событий что-то явно не сходилось. – Допустим, что вы не могли войти в комнату дочери. Ну по каким-то причинам. – Дорожкин недоуменно почесал запястье. – Допустим, в комнату вашей дочери зашел Шепелев, который… по убеждению его матери и некоторых других источников, – Дорожкин вспомнил справку из картотеки, – уже мертв.

– Точно так, – еще тише прошептала Козлова.

– Но почему вы думаете, что он все еще там? – не понял Дорожкин. – Он мог выйти через окно или…

– Мы на первом этаже, – продолжила шептать Козлова. – С улицы не слишком заметно, но внутри окно перегорожено решеткой. Алена побаивалась ночного города. Решетка не открывается. И подвала под нашим домом нет. Тут до вас спрашивали, мог ли он взломать полы…

– Кто спрашивал? – напрягся Дорожкин.

– Маргарита, – объяснила Козлова. – Она искала Шепелева, когда приходила ко мне в первый раз. Но не нашла.

– Надеюсь, она заходила в комнату? – спросил Дорожкин.

– Заходила, – кивнула Козлова.

– И не нашла никого? – Разговор все больше превращался в бессмыслицу.

– Не нашла. – Козлова была готова разрыдаться. – Три дня искала и никого не нашла.

– Три дня? – не понял Дорожкин.

– Три дня, – закивала, стряхивая на пол наконец покатившиеся слезы, Козлова. – Я уж не думала, что дождусь ее обратно. Она оттуда такая страшная вышла, прямо как Шепелев, страшная. Но не глазами, не лицом. Одежда вся изодрана…

– Почему вы мне и об этом не рассказали? – нахмурился Дорожкин.

– Молчать приказала, – испуганно прижала ладонь к губам Козлова. – Запечатала накрепко. Она ведь пострашнее Шепелева будет. Вы бы не зашли ко мне – я бы так и не выговорила о ней. Ничего бы не рассказала больше. И о комнате тоже.

– Пойдемте, – поднялся Дорожкин. – Что зря болтать?

– Она еще тут недавно была, – прошептала, поднимаясь, Козлова.

– Маргарита?

– Да. Сказала, что вы придете, так чтобы я вас в комнату не пускала. И еще сказала, что если вы все равно полезете туда, а вы, мол, полезете, скорее всего, то чтобы я привязала вам за пояс веревку, а другой ее конец за батарею. Я купила веревку-то. И за батарею привязала. Да. Большая бухта, сто метров. Еле дотащила. Но она сказала, если вы больше чем на двадцать метров уйдете или пробудете там больше десяти минут, чтобы я вас вытаскивала. Вы вроде бы не очень большой, должно получиться.

– Я что, в колодец буду спускаться? – не понял Дорожкин. – Какие двадцать метров?

– И еще она просила предупредить, чтобы вы не болтали где ни попадя об этом, а то я вовсе дочку не отыщу. Сказала, что никто об этом не должен знать.

– Понял, понял, – махнул рукой Дорожкин и снова шагнул в общую комнату.

Да, эта квартира, как и все те кузьминские квартиры, в которые занесли инспектора обстоятельства его работы, не могла похвастаться той роскошью, которая окружала Дорожкина в его жилье. Хотя оценить обои Дорожкин не смог бы при всем желании. Вдоль одной из стен стояла все та же стенка, на другой висел дешевый, но большой ковер, под которым вольготно чувствовали себя пожившие кровать, письменный стол, стулья. У большого окна уместились диван, с наброшенными на него несколькими одеялами, и два просиженных кресла, на одном из которых и в самом деле красовалась внушительная бухта капроновой веревки. По той стене, где находилась обычная, квартирная белая дверь, не стояло ничего. Но вся она, от потолка до пола, была обклеена фотографиями Алены.

– Тут и живу, – прошептала Козлова.

Дорожкин вздохнул, начал стягивать с плеч куртку, но Козлова остановила его:

– Там холодно, не раздевайтесь. Летом-то было холодно, а сейчас так вообще холоднее, чем на улице.

Дорожкин покосился на женщину, подошел к двери и толкнул ее. За ней стояла тьма.

Он дошел до середины моста и остановился. Речка наконец посветлела, вода перестала отдавать желтым цветом, который, замыливая русло, надоел Дорожкину за октябрь, но все не иссякал, словно выше по течению работала осенняя драга. На посеревшей траве по берегам лежала изморозь. Дорожкин посмотрел на серые струи воды, под которыми виднелись ленты речной травы, и снова окунулся в воспоминания о вчерашнем дне.

Тьма была почти абсолютной. И открытая дверь тоже исчезала в этой тьме, оставив наблюдателю только дверной торец с петлями. Дорожкину показалось, что вся квартира Козловой повернулась набок и комната ее дочери наполнилась какой-то тягучей черной жидкостью. Он даже пошатнулся и оперся рукой о дверной косяк, чтобы не упасть, не провалиться в прямоугольный колодец. Тьма отдавала холодом. Дорожкин сделал шаг вперед и протянул руку. Он был почти уверен, что ему на палец ляжет пятно тяжелой маслянистой жидкости, но палец остался чистым. Вместо пятна в сердце накатила тоска и безысходность.

«Вы, мол, все равно полезете, – раздраженно подумал Дорожкин. – Сказала, а сама сейчас смеется, наверное. Получается, что заочно на «слабо» взяла? Или все равно полез бы? Полез бы, куда уж там».

– Давайте веревку, – обернулся Дорожкин. – Давно это у вас… творится?

– Полгода, – прошептала Козлова, захлестывая петлю на животе Дорожкина. – Сначала вроде как сумрак был. Но я не заходила. И Аленка не любила, чтобы я заходила в ее комнату, да и не по нутру мне было. Я только шаг к двери делаю, а меня уже выворачивать начинает. Не выдержу. Не смогу. Я чувствую границу, там я не протяну. Сразу отлечу. А мне дочку еще отыскать надо.

– Ну, – постарался приободриться Дорожкин, – если и я начну крыльями махать, вы уж мне далеко отлетать не давайте. Тяните назад.

– Я лоскут подвязала, – ответила Козлова. – На двадцати метрах.

«Очень интересный кусок жизни», – вспомнил Дорожкин слова Адольфыча и шагнул вперед.

Маленьким Дорожкин очень боялся темноты. Отхожее место в деревенском доме было во дворе, за дощатой перегородкой, конечно, не на улице, хотя и на холоде. Да и тусклая лампочка имелась под потолком, которая, впрочем, больше множила, чем разгоняла тени, но пять шагов до выключателя, а после справления нужды и пять шагов после выключателя делались в полной темноте. Темнота на улице была другой. Если поблизости не оказывалось подрагивающего на ветру уличного фонаря, который сгущал тьму, она немедленно истаивала. Ее протыкали отверстиями звезды, разбавляла бледным сиянием луна, оживляла колышущаяся под ветром трава, но под крышей да на черных ступенях двора Дорожкин всякий раз стискивал кулаки, чтобы не помчаться бегом до выключателя и обратно, и при каждом шаге, как ему казалось, чувствовал чужое дыхание у себя на затылке.