Зенитная цитадель "Не тронь меня!" - Владислав Шурыгин

— И что, толковый этот старлей на мостике? — переспросил Кожевников.

— Решительный, — ответил Ревин.

— Хорошо. И нужен решительный. Иначе — каюк.

Подошел озабоченный пехотинец с большой бухгалтерской книгой под мышкой.

— О! Сразу видно, человек при деле! — сострил Миша Бочков.

— Назначили. Надо, — точно извиняясь, произнес пехотинец.

— Я к тому, что книга у тебя большая. Что с ней таскаться — вырви, сколь надо, и пиши.

Пехотинец книгу портить не стал. Сел, пристроил книгу на коленях, остро заточенным карандашом старательно вывел: «Список членов ВКП(б) и ВЛКСМ», первым записал себя. Спросил Кожевникова:

— Ты партийный, Николай?

Кожевникову понравилось, что пехотинец знает его по имени.

— Кандидат партии.

— А ты?

— И я — кандидат партии, — ответил Ревин.

— А вы, хлопцы?

Полтаев и Миша Бочков были комсомольцами. Плавбатарейцы, что сидели несколько в стороне, — тоже.

— Ты смотри… — удивился пехотинец-комиссар. — Все семеро — партийные!

— А ты как думал! Мы, браток, с плавбатареи, не откуда-нибудь!

Плавбатарея… Неизбывна память о ней. Так под осторожными шагами в комнате, где чуткий сон, скрипнет знакомая половица. Так, без предупреждения, внезапно «стрельнет» старая рана…

Немцы больше не налетали. Лишь под вечер, далеко в стороне, прошла по левому борту на низкой высоте группа самолетов. Прошла в сторону занятого врагами берега. Похоронили в море двоих убитых красноармейцев. Какое же огромное, несоизмеримое с мыслью и жизнью людскою явление — война! Сколько жизней надо отдать, потопить в океане ее ненасытности, сколько сил напрячь для того, чтобы на вражьей стороне что-то не выдержало, сломалось, пошло в разнос…

Какую ничтожную долю полезного воинского труда делали в ту ночь уходившие морем плавбатарейцы, спасавшие, по сути, жизни свои, но спасавшие для будущей схватки с теми, кто столкнул их с севастопольского «пятачка».

Один из погибших и преданных морю красноармейцев, судя по документам, был москвичом. Михаил Ревин тоже из Москвы и потому невольно жалел его больше, чем второго, а может, не столько жалел, сколько ощущал потерю острее, реальнее. Не вернется в Москву, на улицу Самокатную или на Сретенку, молодой парень…

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, Михаил Ревин ушел было думами в прошлое, в тридцать шестой год, когда работал электриком на строительстве метро. Какие времена были! Чубатые друзья-комсомольцы, горячая работа, воскресные звонкие дни счастья в парке «Сокольники» или на старых прудах…

Журчавшая за бортом волна властно напоминала о себе, гнала прочь воспоминания, путала мысли, упорно сводя к одной: «Пить… Глоток бы воды!» Темнело, когда на палубе прозвучало:

— Товарищи! Нужна помощь. Кочегары выбились из сил…

В кочегарку пошли втроем: незнакомый моряк, моторист Иван Полтаев и Михаил Ревин. Передавшие вахту кочегары едва держались на ногах.

Полтаев, кивнув на угольный бункер, спросил:

— До Батуми хватит?

— До Батума? Так мы ж не в Батум идем. В Синоп. Напрямую, — хмуро ответил кочегар.

— Как в Синоп?! — опешил Ревин. — Синоп-то ведь… Турция.

— Ну да, Турция, а ты думал, куда идем?

Ревин был уверен, что буксир держит курс либо в Новороссийск, либо в Батуми.

— Если бы в Новороссийск, то нам еще днем надо было на него повернуть. Только туда не пройти днем — потопили бы… А до Батума, да с крюком, который мы дали, угля не хватит. Так что держите, хлопцы, пар ровнее. Экономьте уголек.

Кочегары ушли, а Полтаев, Ревин и моряк, назвавшийся Борисом, еще долго обсуждали «турецкий вариант» и то, что ждет их возле чужой, таинственной земли. Время от времени распахивали дверь топки, швыряли в жаркую ее пасть очередную порцию угля…

Сменили их точно через четыре часа. Вахта как вахта. Пошли они отдыхать на казавшуюся прохладным раем палубу. Свободного места не было — только теперь ощутили, как много на буксире народу… Однако плавбатарейцы — ребята хваткие — втиснулись между спящими. Их мгновенно сразил сон.

На рассвете разбудили голоса: «Берег! Товарищи, берег!» Все столпились на баке, и старший лейтенант был вынужден прикрикнуть с мостика, чтобы разошлись малость, а то дифферент создается — буксир ведь не крейсер и даже не пароход.

Ревин поднялся было взглянуть на берег, но, кроме неясного очертания далеких гор, ничего не увидел. Буксир держал курс к берегу. На мостике стояли «железный» старший лейтенант — непонятно, когда он отдыхал, и отдыхал ли вообще, — и старик капитан, в накинутом поверх перевязанного плеча кителе нараспашку. Рядом с ними появился пехотинец-комиссар.

— Смотри-ка, — весело заметил по этому поводу недавно пришедший с кормы старшина Николай Некрасов, — наш-то пехотинец — в начальство пробился! Деловой парень!

— Ничего парень… — отозвался Полтаев. Он то ли дремал, то ли грелся, дыша за ворот форменки.

Из моря выкатился малиновый диск солнца. Низкими, еще мягкими лучами окрасил обрывистые берега и море в необычные розовые тона.

Кожевникову вспомнилась где-то виденная картина — панорама Сорренто или Неаполя, а может, именно этих краев. Сказал вслух, не сдержавшись:

— Шикарно устроились…

— До берега тридцать кабельтовых… — наметанным глазом определил недавний дальномерщик Бобков. В нем жила выработанная месяцами боевой работы привычка тотчас же докладывать о замеренном расстоянии.

Буксир повернул, пошел совсем малым ходом вдоль берега. На его мачте, возле красного флага, появился черный шар, что в сочетании означало сигнал «Терплю бедствие». Сам вид пусть чужой, но, очевидно, безопасной земли на какое-то время внес оживление, заставил забыть о жажде и бедственном положении, в котором находились несколько десятков людей.

Медленно развертывался за бортом берег. Были отчетливо видны заросли лощинного орешника, ютящиеся на кручах домишки, темно-зеленые клочки виноградников на склонах и откосах… На вершине горы — каменные стены. Старинная крепость.

Вскоре открылась широкая уютная бухта. Спокойная, точно стеклянная, гладь воды. В нее смотрится город Синоп.

Власти не спешили к буксиру, зато подошло несколько утлых рыбачьих лодок, и сидящие в них, загорелые до черноты люди с нескрываемым любопытством разглядывали русских, о чем-то возбужденно переговаривались на своем непонятном языке. Лодок и фелюг становилось все больше, и по мере того, как росло их число, пропадала скованность и боязнь, только что разделявшая людей.

— Эй, папаша! Подгребай ближе! — кричали с буксира.

— Урус? — тыкая пальцем в сторону судна, вопрошал пожилой турок-рыбак.