Вольные стрелки. Вождь гверильясов. - Майн Рид

ли могли быть дальше, чем на несколько миль от эль-планского моста. Догнать их было нетрудно.

Но какой был бы в этом прок? Конечно, можно посоветовать им быть настороже.

Но ведь они и без меня знают о грозящей опасности и о необходимости соблюдать всяческую осторожность.

К тому же молодой харочо направляется в родную деревню, где у него множество друзей. При таких условиях ему и Лоле как будто нечего бояться.

Моя тревога неразумна. Зачем я приказал оседлать коня? Может быть, я сделал это совсем не потому, что считал нужным предупредить Калроса, а по иным, более сокровенным мотивам?

А вдруг Лола поймет эти мотивы, будет недовольна мною, найдет меня навязчивым? Может быть, ей уже известно все, о чем я собираюсь рассказать ей? Может быть, ей известно гораздо больше? Если так, она не поблагодарит меня за непрошеное вмешательство.

В то время, когда я стоял в нерешительности у моей палатки, мне доложили, что, согласно отданному накануне приказу, нам пора сниматься с лагеря и спешить навстречу американской армии, расположившейся в Халапе.

Мои солдаты уже выстроились, готовые двинуться в путь. Мне пришлось присоединиться к ним.

Ровно в ту минуту, как солнце достигло зенита, горнист протрубил «вперед». Заняв свое место во главе маленького отряда, я простился с Сьерро-Гордо, где люди воздвигали жертвенник войне, а я научился поклоняться другому, более светлому божеству.

Глава XV

ДВА НЕГОДЯЯ

Оставив за собою Сьерро-Гордо, мы двинулись по следам разбитой мексиканской армии.

Она отступала в полном беспорядке. Мы убедились в этом при виде тех печальных картин, которые постепенно развертывались перед нашими глазами.

Мы проехали мимо лошадиного трупа, непомерно вздувшегося из-за жары, единственная уцелевшая нога его торчала кверху.

Недалеко валялось тело всадника, тоже страшно вздувшееся. Пальцы на руках его почти слились с ладонью, образуя бесформенную массу, более похожую на перчатки, надеваемые при боксе, чем на человеческие руки.

Несмотря на то, что жизнь покинула этого человека всего каких-нибудь тридцать часов тому назад, тело его уже почти совершенно разложилось. Причиной этого было тропическое солнце, весь предыдущий день беспрерывно сиявшее над мертвецами.

Я заметил, что наши мертвые враги уже были потревожены кем-то. Посетители, являвшиеся к ним, не сочли нужным предать их земле. Единственной целью этих негодяев был грабеж.

На трупах не осталось ни одной ценной вещи. Мародеры украли у них все, вплоть до одежды.

Некоторые мертвецы были раздеты догола. На вздувшейся блестящей коже их зияли почерневшие раны, нанесенные холодным или огнестрельным оружием. Одежду сохранили только те из них, чьи мундиры были разорваны и запачканы кровью. Эти жалкие лохмотья так плотно облегали обезображенные тела, что снять их было уже невозможно.

Разговорившись с охотниками, случайно присоединившимися к моему отряду, я немного отстал и скоро очутился в самом арьергарде. Последним, не считая капрала, ехал плотный, сутулый и мешковатый солдат. Руки и ноги его болтались как-то нелепо, а фуражка все время съезжала с головы. Словом, более жалкого кавалериста трудно было себе представить. Я нарочно заглянул ему в лицо. Оно производило такое же неприятное впечатление, как и вся фигура всадника.

На этом продолговатом мертвенно-бледном лице тускло светились стекловидные глаза. Длинная борода солдата с застрявшими в ней остатками пищи и крошками табака низко свисала на грудь. Неестественно красные губы не закрывали громадных белых зубов. Большой нос, вдавленный посередине, загибался к левому углу рта.

Впрочем, мне не нужно было видеть лицо этого человека, чтобы узнать его. Рассмотрев как следует его спину, я решил, что солдат, ехавший передо мной, не кто иной, как Иоганн Лаундрих.

— Что вы нашли в нем? — спросил я шепотом.

— А разве у вас нет своих глаз, капитан? Взгляните-ка на эти сапоги. Говорят, прошлой ночью вы помешали ему стащить их с какого-то покойника. Но он все-таки завладел ими. Что вы на это скажете?

Рэб снова сделал легкое движение рукой, указывая мне на скатанную и прикрепленную к седлу шинель кавалериста.

Между полями этой небрежно скатанной шинели торчали два желтых сапога, вряд ли составлявшие часть амуниции Иоганна Лаундриха.

С первого же взгляда я убедился в том, что это те самые сапоги, которые Лаундрих пытался снять с мертвого мексиканского генерала.

Мое вмешательство не достигло цели. Дождавшись моего ухода, негодяй вернулся в палатку Васкеца и докончил свое гнусное дело.

Мое громкое и гневное «стой» сразу остановило маленький отряд.

Я приказал Лаундриху выехать из рядов, отвязать от седла шинель и встряхнуть ее. Он повиновался. Пара светло-желтых сапог тотчас же упала на землю.

Двукратное нарушение дисциплины так возмутило меня, что я не совладал с собою и, подъехав к негодяю, ударил его саблей плашмя по голове.

Он не сделал ни малейшей попытки избежать удара, а получив его, не тронулся с места. Только белые зубы его оскалились, как у наказанного пса.

Когда Лаундрих снова уселся на лошадь, мы собрались двинуться в дальнейший путь. Вдруг ко мне подъехал капрал.

— Простите, капитан, — сказал он, прикладывая руку к козырьку. — Среди наших солдат есть негодяй почище этого. Он позорит весь наш отряд. В его ранце спрятана вещица поинтереснее сапог.

— Как зовут этого солдата?

— Булли.

— Прикажите Булли подъехать ко мне.

Получив от капрала соответствующее приказание, Булли крайне неохотно покинул свое место в ряду других кавалеристов.

Наружность его показалась мне почти такой же неприятной, как и наружность Иоганна Лаундриха. Но они принадлежали к двум совершенно различным типам людей. Англичанин Булли обращал на себя внимание круглой, как шар, головой, бычьим лицом и полным отсутствием растительности на щеках и подбородке. Кожа его, менее смуглая, чем у Лаундриха, лоснилась и производила впечатление грязной, копна соломенно-желтых волос почти совсем закрывала низкий четырехугольный лоб. Вздернутый нос с широко раздувающимися ноздрями придавал Булли сходство с чистокровным бульдогом, а глаза напоминали злую молосскую собаку.

Этого человека никто не называл иначе, как Булли[4]. Было ли это его настоящее имя, на которое он отзывался на перекличках, или только прозвище, данное ему товарищами, я теперь не помню.

В его облике было что-то тупое и грубое, в то время как наружность Лаундриха дышала хитростью и злобой.

Это были худшие солдаты моего отряда. Я имел основания думать, что они бежали в Америку, спасаясь от каторги. На прошлое людей, добровольно вступавших в действующую армию, у нас в те дни смотрели сквозь пальцы.

— Булли, — сказал я, когда он подъехал ко мне, — покажи-ка, что у тебя в ранце?

Циничная усмешка появилась у него на губах.