Полнолуние (рассказы) - Андрей Дмитриевич Блинов

И величала его Сима так, как будто он не был ей никаким двоюродным братом:

— Испей, Василий Никифорович… У всех пил, меня брезгуешь или как?

И подносила ему жбан, похожий на маленькую кадушку:

— Испей…

От одного запаха браги у него мутнело в глазах…

«Да, зря не писал Симе. Что с ней? — подумал Платунов и сам себе ответил: — А что с ней случится, живет, куда денется…»

И снова тоска одиночного сидения дома нахлынула, смяла выровнявшееся было настроение Платунова.

…После обеда Платунов позвонил жене в школу, попросил вызвать ее с урока и, когда услышал в трубке ее встревоженный голос, сказал:

— Дуся, я еду в Нырок…

— В Нырок? Что, путевку дали?

— Будь она проклята, всякая путевка! Нырок — это моя родная деревня…

Жена вспомнила: такое слово она видела в паспорте мужа.

— И что это ты вдруг надумал? Поверить не могу…

— Неужто ты не видишь: не отдыхаю я, а мучаюсь? Не видишь?

— Да ведь грязь, ростополь, бездорожье! Как же ты поедешь?

Ну конечно, что еще может она сказать…

— Еду, еду, — заторопился Платунов, — и пусть они подавятся своими путевками, бездари!.. Да, позвони им, я не хочу. Скажи, отказывается, мол, Платунов от путевки в их прекрасную Ливадию. Так и скажи: «Ливадию». Тупицы, не поймут этой тонкости…

— Василий, у меня урок… — прервала его жена негромко, но твердо, не говоря больше ни о чем. Она знала: уговоры, самые убедительные слова ничего уже сделать не могут.

2

Платунову сказали, что автобусы поставлены на прикол и тронутся не раньше, чем великий строитель мороз закует в свой бетон глинистые проселки.

— А мне ждать некогда, у меня отпуск, — проворчал Платунов, заражаясь упрямством.

Ему посоветовали: иди на рынок, колхозные грузовики каким-то чудом пробираются в город. Так что, может быть, повезет.

Рынок захватил Платунова. По-осеннему неторопливый, огрузший от всякой всячины, он до странности напоминал какие-то древние раскопки, по которым можно было судить о жизни людей. Платунов ходил вдоль длинных прилавков, у которых толпились люди. Ему нравилось, что ему уступали место, а молодайки в передниках, стоящие у весов, с особенным почтением набивались ему то с солеными, пахнущими крепким рассолом огурцами, то с желтым и крупитчатым медом, то с кочанами капусты, упругость которых видна была с первого взгляда: казалось, притронься к ним — зазвенят.

Особенно оживленно было в мясных рядах. Здесь стоял солоноватый запах крови и пресноватый запах свежего говяжьего мяса. На железных крючьях, похожих на якоря, висели громадные коровьи бока с широченными желтыми полосами ребер, свиные туши, облитые толстым слоем белого жира, пугающие обрубками шеи только что освежеванные бараны. Тут же, рядом с весами, измазанными бурой кровью, штабелями лежали ноги, в копытах еще свежо желтел навоз и золотились сплющенные, растоптанные соломины.

— Заборских тут нет, товарищи? — спрашивал Платунов.

— Нет заборских. А чем подгорские хуже? — улыбалась белозубая девка, закутанная в огромную шаль.

Платунов шел дальше. Его поташнивало от тяжелого, утробного запаха скотских внутренностей, крови, хотелось скорее выбежать из этого страшного царства. Но он все шел и шел вдоль прилавков и спрашивал: «Заборских не видали, товарищи?»

— Соседи есть, лебяжские, — полуобернувшись, сказал бородатый мужик с красным лицом, замахнулся топором на треугольник красной коровьей ляжки, брошенной на толстенный чурбак. Знобкий взблеск стали заставил Платунова отшатнуться.

— Как добирались, товарищ?

— Мы-то что, рекой топали.

Платунов вспомнил: раньше от Заборска до Лебяжья ходили хлебные обозы. Спросил, жива ли та дорога.

Мужик, все еще держа топор над головой, сказал, что какая там дорога, все позарастало. Березы взяли верх, забили проезжую часть. Да и надобности не стало в той дороге.

Сказал и взмахнул топором, гулко вытолкнув из груди воздух. Коромысло его плеч перекосило. Лезвие влажно чмокнуло, увязнув в красной мякоти.

Платунов уже было отчаялся найти своих земляков, без всякой надежды подошел к крайним в ряду весам, за которыми стоял щупленький старичок с кудельной жиденькой бородой, узким личиком худого ребенка. Бородка, усы у него были белыми, не подкрашены табачным перегаром, лицо было светлое, как после бани, и весь он был такой чистенький, аккуратненький, что Платунов, подходя, подумал, — такому в самый раз торговать бы в аптеке.

Но, взглянув на руки, Платунов удивился их непомерной мощи: толстые короткие пальцы с крепкими суставами, ладонь широченная, запястье загорелое, густо переплетенное веревками плотно наполненных вен.

«Им пришлось поработать на своем веку», — подумал Платунов об этих могучих работных руках, так не соответствующих апостольскому облику старичка.

Странное дело: Платунову чем больше он ходил по рынку, тем все более навязчиво казалось, что он где-то уже видел всех этих людей: и молодаек, которые набивались ему с медом и капустой, и того старика с топором, и этого вот с необыкновенными, как у рака клешни, руками. Он еще не знал, что это возвращались к нему впечатления далекого детства, которые он забыл или думал, что забыл. Поразительны законы человеческой памяти. Неведомо где до поры до времени хранит она однажды виденное, которое вроде бы и не пригодится никогда в жизни. Казалось, никогда не вскроется драгоценный сейфик с упрятанной навсегда тайной. Но вот встретились эти руки, и где-то в запасниках памяти нашлась зацепка, и руки старика показались знакомыми.

Крестьянские руки… Он видел их давным-давно. Но сейчас Платунов смотрел на них как на какой-то анахронизм. Про себя он давно решил, что таких рук уже нет в природе — некрасивых, негармоничных складу нынешнего человека, его мыслям и мечтам. Их и не должно было быть. Этот деревенский апостол выдумал их себе.

— Вы, случаем, не из Заборского района, товарищ?

Апостол зорко взглянул на Платунова голубыми глазами любознательного школьника.

— Из Заборского, — сказал он ласково, точно хотел утешить Платунова, но Платунов, заранее ждавший другого ответа, не обрадовался, не возликовал, а растерялся: возможность уехать в район, когда она стала такой вот близкой, испугала его. Как всякий упрямец, Платунов терялся в трудных неожиданных случаях, в то же время, как всякий упрямец, он быстро подавлял свою слабость, овладевал собой.

— Так прямо из Заборска? — переспросил Платунов.

— Прямехонько, — утешительно-ласково проговорил старик.

— Домой когда же? — Платунов еще не овладел какой-то частицей своей воли, все еще чувствовал некоторое смятение.

— Да сегодня и домой. Кончим базарить — и айда.

— И не боитесь в ночь?

— А что бояться-то? Автомобиль у нас вездеходный. Ночью-то, поди, ловчее ехать, страхи не берут.

— Значит, я с вами еду, — твердо сказал Платунов как о деле, давно решенном. Он не просил, не уговаривал, просто сказал, что поедет.