Обретение крыльев - Сью Монк Кид

Я поднялась:

– Поспи еще.

– Нет, сейчас встану. Скоро приду к вам.

Глаза ее сияли, как бумажные фонари, которые мы зажигали, принимая гостей в саду.

* * *

Я стояла в столовой у окна и выкладывала фрукты в хрустальные вазы, как вдруг заметила матушку, которая еле-еле тащилась к дереву душ на заднем дворе. На плечи она набросила семейное лоскутное одеяло.

Мои руки замерли – меня поразило, как она медленно переставляет одну ногу, отдыхает и переставляет другую. Дойдя до дерева, она уперлась рукой в ствол и опустилась на землю. Сердце мое тревожно забилось.

Даже не посмотрев, рядом ли маленькая госпожа, я выскочила в заднюю дверь и со всех ног помчалась к дереву:

– Мама!

Она подняла голову. Свет в ее глазах померк. Остались только черные фитильки.

Я опустилась на землю рядом с ней:

– Мама!

– Все хорошо. Я пришла, чтобы забрать свою душу. – Ее голос словно доносился издалека. – Я устала, Подарочек.

Я старалась не дать волю страху.

– Я буду заботиться о тебе. Не волнуйся, ты отдохнешь.

Она грустно улыбнулась, будто говоря, что обретет покой, но не тот, который имела в виду я. Я взяла ее руки. Они были холодными как лед. Птичьи косточки.

– Я устала, – повторила она.

Она хотела, чтобы я ответила, что все хорошо, что пора забрать свою душу и уйти, но я не могла этого произнести.

– Конечно, ты устала, – вместо этого сказала я. – Всю жизнь работала не покладая рук. Только и делала, что работала.

– Только не вспоминай меня такой. Не думай обо мне как о рабыне, которая всю жизнь трудилась. Рассказывая обо мне, скажи: она никогда не принадлежала этим людям. Не принадлежала никому, кроме себя. – Она закрыла глаза. – Помни об этом.

– Буду помнить, мама.

Я закутала ей плечи одеялом. Высоко в ветвях каркали вороны. Ворковали голуби. Ветер приник к земле, чтобы поднять ее в небо.

Сара

Душным августовским утром мы подошли к молитвенному дому с тем, чтобы войти и сесть на скамью для негров.

– А мы точно хотим этого? – спросила я Нину.

Сестра остановилась на пожухлой траве. Ее лицо осветили янтарные лучи, падающие с безоблачного неба.

– Но ты говорила, скамья для негров – это барьер, который необходимо сломать!

Действительно говорила, не далее как вчера вечером. Тогда эта мысль показалась справедливой, но теперь, при свете дня, представлялась скорее рискованной проказой. До сих пор прихожане с Арч-стрит мирились с моими антирабовладельческими выступлениями примерно так, как приходится мириться с роем насекомых в воздухе, которых либо прихлопываешь, либо не замечаешь. Но скамья – совсем другое дело. Это мятеж, и он вряд ли поможет в длительной борьбе за должность квакерского священника. Идея сесть на скамью для негров возникла после прочтения «Либерейтора», антирабовладельческой газеты, которую мы с Ниной тайком проносили домой. Ее выпускал мистер Уильям Ллойд Гаррисон, пожалуй самый радикальный в стране аболиционист. Найди Кэтрин хоть одну газету, немедленно выселила бы нас. Мы прятали экземпляры «Либерейтора» под матрасами, и я подумала, что стоит их сжечь.

Хранить небезопасно. Все лето сброд, поддерживающий рабовладельцев, запугивал несогласных – и не на Юге, а здесь, на Севере. Они сбрасывали в реки печатные станки аболиционистов, сжигали жилища свободных чернокожих и аболиционистов – в одной только Филадельфии спалили около пятидесяти домов. Такое насилие потрясало нас с Ниной. Оказалось, куда бы ты ни уехал, нигде не был в безопасности. На аболициониста могли напасть посреди улицы – обругать, избить, забить камнями, убить. Многим приходилось скрываться.

Увидев разочарование на лице Нины, я пожалела, что с нами нет Лукреции. Я представила, как она появляется здесь в капоре из белого органди, как бесстрашно глядит перед собой. Однако они с Джеймсом перешли в другой молитвенный дом, посчитав Арч-стрит чересчур консервативной. Я хотела последовать за ней, но Кэтрин дала понять, что в этом случае нам с Ниной придется искать другое жилье. Найти комнаты для двух незамужних сестер было непросто. Иногда я вспоминала, как стояла на берегу Делавэра и обещала Лукреции, что не стану оглядываться назад, и изо всех сил старалась сдержать слово. Но часто приходилось идти на компромисс, делать маленькие уступки.

– Ты ведь не струсила, правда? – забеспокоилась Нина. – Скажи, что нет.

Я услышала сквозь шум толпы голос Израэля, который звал Бекки, и, подняв взгляд, успела заметить его спину, прежде чем он вошел в молитвенный дом. На миг я замерла, ощущая жар от лошадиных седел и вонь лошадиной мочи от мостовой.

– Нет… Пошли, они меня не остановят.

Она взяла меня под руку и потащила к двери, дерзко вздернув подбородок, как делала в детстве, а мне вспомнилось, как в свои четырнадцать лет она сидела на желтом канапе перед преподобным Гадсденом, точно так же вздернув подбородок, и отказывалась от конфирмации в церкви Святого Филипа.

Вскоре после приезда Нины в Филадельфию квакеры определили ее воспитательницей в детский сад. Она презирала эту работу. Наши просьбы дать ей другую проигнорировали. Полагаю, они рассчитывали сбить с нее спесь, заставив пеленать младенцев. Соискатели ее руки, включая сына Джейн Бетлман, Эдварда, отталкивали друг друга, чтобы помочь ей выйти из экипажа, а потом тащились следом в надежде подобрать то, что она может обронить. Нина, однако, сочла всех их скучными. Прошлой зимой ей минуло тридцать, и я забеспокоилась, но не из-за того, что она, как и я, превратится в очередную тетушку Амелию Джейн. Более того, сама же говорила, что, если ее свекровью станет миссис Бетлман, нам обеим придется утопиться. Нет, беспокоило меня то, что сестра встретит свои сорок три года, как я, и будет по-прежнему возиться с младенцами квакеров.

Скамья для негров стояла у лестницы, ведущей на балкон. Как обычно, охраняющий ее человек следил, чтобы ни один белый не сел на нее по ошибке и ни один чернокожий не прошел мимо. Сегодня это был Эдвард Бетлман, я вздохнула. Похоже, мы обречены снова и снова конфликтовать с его семьей.

На скамье, в квакерских платьях и капорах, сидели Сара Мэпс Дуглас и ее мать Грейс. Среди нас только эти женщины и были чернокожими. Сара Мэпс, почти ровесница Нины, работала учительницей в школе для чернокожих детей, которую сама же и основала, а ее мать была модисткой. Обе известны аболиционистскими взглядами, но, подходя к ним, я впервые спросила себя, а не станут ли они возражать против нашего с Ниной поступка, не навредит ли он им.

Я заколебалась, Нина почувствовала мое замешательство и, решив, что я трушу, стремительно подошла к скамье и плюхнулась рядом со старшей женщиной.

Дальнейшее произошло одновременно: с губ миссис Дуглас слетает вздох удивления, Сара Мэпс оборачивается и непонимающе смотрит на меня, Эдвард Бетлман наклоняется к Нине, чересчур громко сообщая: