Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов

Все так, если не хуже…

Она написала в Петроград письмо Маше Спиридоновой: сообщите, что у вас? Если судить по положению в Крыму, эсеровское влияние в стране сходит на нет. Даже притом что новоизбранный премьер Временного правительства Керенский и большая часть министров — наши, эсеровские партийцы.

«Мы рано зачехлили с вами оружие, Фаня, — читала через две недели ответ руководителя правого крыла партии, — боюсь, что оно в скором времени нам пригодится. Предательство повсюду, очаг заговорщиков — штаб большевиков. Слышали, вероятно, об июльских событиях в столице? Это у господина Ульянова-Ленина и его окружения — только проба пера. Социалист, получающий деньги от врага, прибывший из-за границы в блиндированном вагоне германского генштаба, открыто призывающий к поражению своей страны, способен на все. А мы с нашей революционной закалкой и опытом либеральничаем, боимся дать жестокий бой оппортунистам и предателям, благодушно готовимся к выборам в Учредительное собрание. Спору нет, демократический парламент новой России необходим как воздух, это альфа и омега. Но не в обстановке, в которой мы находимся. Паркет в разоренном доме, Фаня, не натирают. Победи в войне, наведи порядок в тылу, устрани невыносимое, позорное двоевластие — и законотворчествуй на здоровье, ораторствуй, сей доброе и вечное. Только не в час, когда горит под ногами земля»…

Письмо было длинным, на пяти страницах. Спиридонова просила сообщить о настроениях в Крыму, распределении сил в органах самоуправления Крыма, об отношении жителей к войне. Спрашивала о дезертирах с фронта, примерном их числе.

«В Петрограде, — писала, — эта зараза, явившаяся следствием большевистской пропаганды в войсках, достигла апогея. На фронте идут так называемые окопные «братания» наших и немецких солдат, армия разлагается на глазах, многие участки оголены. Толпы бросивших оружие грабителей и убийц наводняют города»…

В один из воскресных дней — она сушила волосы перед раскрытым томиком Надсона — в дверь постучали, вошел с букетом цветов Робин. В сером летном френче, узких галифе, начищенных крагах. От чая отказался, присел на край кушетки.

— Я пришел просить у вас… прощания.

Смешно замахал перед собой ладонями:

— Улетаю. На фронт. Через час.

Улыбался в франтоватые усики, полез в карман. Протянул листок бумаги:

— Читайте, здесь написано. Тоуваричи перевели мой французский…

Она развернула листок, прочла: «Если выживу, непременно вернусь, чтобы сделать вам предложение. Решиться на подобный шаг в настоящее время удерживает благоразумие».

— Шутка, да? — он поцеловал ей поднявшись руку. — Как это у русских? В каждый… шутке…

— Есть доля правды, — закончила она невесело.

— Доля правды, — повторил он. Козырнул коротко:

— Au revoir, Mademoiselle! (До свидания, мадемуазель!)

Пошел, не оборачиваясь, к двери, исчез за порогом.

Осень не принесла успокоения. Город бурлил, людей возмущали перебои с хлебом, растущая дороговизна, спекуляции. Роптал открыто пролетариат: провозгласили декретом восьмичасовой рабочий день, а трудимся, братцы, как прежде: по четырнадцать, шестнадцать часов в сутки! За что боролись? Безучастно говорили о выборах в какую-то «Учредилку»: еще одной говорильней будет больше, а толку что? По улицам бродили в поисках временной работы толпы крестьян из Украины, Молдавии и соседних губерний: хозяева симферопольских предприятий — табачных и консервных фабрик, кирпичных заводов, лесопилок, мельниц — предпочитали их постоянным работникам: не бастуют, о профсоюзах не слышали — меньше, следовательно, можно платить. Большинство сезонников не имело жилья, ютилось в городских ночлежках, подвальных помещениях, под верстаками закопченных мастерских, на каменной мостовой базарной площади, среди могил городского кладбища.

Дождь за окном, пасмурь, смутно на душе.

The Liberator:

ПЕТРОГРАД. (От нашего специального корреспондента Джона Рида.): «21 октября вожди большевиков собрались на свое историческое совещание. Оно шло при закрытых дверях. Я был предупрежден Залкиндом и ждал результатов совещания за дверью, в коридоре. Володарский, выйдя из комнаты, рассказал мне, что там происходит. Ленин говорил: «24 ноября будет слишком рано действовать: для восстания нужна всероссийская основа, а 24-го не все еще делегаты на съезд прибудут. С другой стороны, 26 октября будет слишком поздно действовать: к этому времени съезд организуется, а крупному организованному собранию трудно принимать быстрые и решительные мероприятия. Мы должны действовать 25 октября — в день открытия съезда, так, чтобы мы могли сказать ему: «Вот власть! Что вы с ней сделаете?»

Из воспоминаний предводителя губернского дворянства, руководителя Петроградского Красного Креста Льва Зиновьева:

«Я, как всегда, утром 25 октября отправился в свое Управление на Инженерной, в двадцати минутах ходьбы до Дворцовой площади. Около 11 часов утра против окон нашего Управления вдруг как-то неожиданно появились вооруженные ружьями рабочие вперемешку с матросами. Началась перестрелка — они стреляли по направлению к Невскому проспекту, но противника их не было видно. Недалеко начали стрелять пулеметы, несколько пуль попало к нам в окна. Одна случайная пуля, разбив окно, оторвала ухо одной бедной девушке, нашей машинистке. В амбулаторию, находившуюся тут же в здании нашего Управления, стали приносить раненых и убитых. Принесли убитого хозяина соседней лавочки, торговавшей канцелярскими принадлежностями, с которым я часа два перед тем, идя в Управление, обменялся несколькими словами. Он был уже без пиджака и без сапог, их кто-то уже успел стащить. Стрельба продолжалась часа два, и потом все затихло, стрелявшие рабочие и матросы куда-то исчезли. Но скоро стали получаться сведения, что восстание всюду было успешно, телефонная станция, водопровод, станции железных дорог и другие важные пункты города в руках большевиков и весь Петербургский гарнизон к ним присоединился. Дворец со всех сторон был окружен большевиками, солдатами и матросами. Когда вечером, часов около 6, я шел домой, в той части города, через которую мне надо было проходить, все было тихо и спокойно, улицы были пустые, движения никакого не было, даже пешеходов я не встретил. Дом, в котором мы жили, был совсем близко от Зимнего дворца — минут пять ходьбы, не больше. Вечером, после обеда, около Зимнего дворца началась оживленная стрельба, сначала только ружейная, потом к ней присоединился треск пулеметов. Часам к 3 утра все затихло. Рано утром, часов в шесть, мне сообщили из моего Управления Красного Креста, что Зимний дворец взят большевиками и что сестры милосердия нашего лазарета, находившиеся во дворце, арестованы».

Из воспоминаний сестры милосердия Нины Галаниной:

«День 25 октября был у меня выходным после ночного дежурства. Поспав немного, я отправилась ходить по центральным улицам Петрограда — смотрела и слушала. Было много необычного. На улицах кое-где раздавались выстрелы, и учреждения переставали работать. Упорно говорили о том, что мосты вот-вот будут разведены. На Дворцовом мосту выстраивались бойцы женского батальона. К ночи ружейная и пулеметная стрельба уже не прекращалась. Как только наступило утро, я поспешила в город. Прежде всего мне хотелось попасть в госпиталь Зимнего дворца. Пробраться туда оказалось не так легко: от Дворцового моста до Иорданского подъезда стояла тройная цепь красногвардейцев и матросов с винтовками наперевес. Они охраняли дворец и никого к нему не пропускали.