"Иду на вы!" Подвиги Святослава - Лев Прозоров

Одежда печенегов, как можно судить по словам Константина, представляла что-то вроде халатов. Они, как уже сказано, были длиннобороды и усаты, а волосы, как и все тюрки, заплетали в косу. Чешский автор Козьма Пражский пишет, что женщины печенегов носили штаны. Основными промыслами их были война, охота и скотоводство – разводили они овец и коней. Ремесел у них не было, кибитки, упряжь, посуду каждый сам мастерил и чинил или добывал в набегах на соседей. Серебряные и золотые сосуды из разграбленных дворцов и церквей Болгарии и Византии соседствовали в становьях с уродливым горшком печенежской работы – ручной лепки, необожженным, из глины, смешанной с коровьим пометом.

Эпос родственных печенегам огузов, сохранившийся у их потомков в Азербайджане, воспевает чудеса и мудрость великого шамана и певца «Отца Нашего Коркута». Но вождь с таким именем – Куркуте – был у печенегов в исторические времена, и многие отождествляют его с Курей, князем печенежским нашей летописи. Правда, Константин упоминает Куркуте как деятеля прошлого, времен прихода «детей Бече» из страны Канг Юй в южнорусские степи, а в летописи Куря пережил Святослава. Это противоречие снимается как раз эпосом огузов. Там Куркуте-Коркут – вещий старец, «Отец» племени и его верховный духовный авторитет, советник ханов и провидец, вечный глубокий старец, которого никто не помнит молодым, у Константина – обычный военный вождь. Можно предположить, что перед нами один и тот же человек в разные этапы своей жизни. В молодости – военный вождь, затем – шаман, наконец, верховный шаман и высший авторитет для разрозненных печенежских племен, «Отец» печенегов. То, что говорит наша летопись о Куре, согласуется с этим образом… но об этом в свое время.

Итак, благополучно миновав вражеский лагерь, избежав смерти от стрел кочевников и в холодных водах весеннего Днепра, отрок сообщил людям Претича: «Если не подойдете завтра к городу, сдадутся люди печенегам». Воевода обратился к своим ратникам: «Пойдем завтра в ладьях и, захватив княгиню и княжичей, умчим на этот берег. Если же не сделаем так, погубит нас Святослав». Хорошо предложение; хороша и аргументация. Общинный воевода Северского Левобережья, очевидно, хорошо представлял возможности и боевой дух ополчения. Вопреки иным сегодняшним певцам общины и ее лапотных воителей, защищавших-де землю Русскую почти без отрыва от производства хлеба и иных сельхозкультур, Претич вовсе не думает, что в силах его воинства разгромить или хотя бы отогнать кочевников. Все, что можно сделать, – взять на внезапность, на испуг и быстро вывести из Киева мать и детей великого князя. О судьбе стольного Киева, матери городов русских, никто и не вспоминает. Основной довод – страх перед князем. «Бояху бо ся зело его, зане был муж свирепый», – приводит Татищев строки не дошедшей до нас летописи.

Вот оно, ополчение – в полный рост.

Страх перед грозным князем пересилил страх перед огромной ордой на другом берегу. В глухой предрассветный час ополченцы Претича в ладьях скопом двинулись на другой берег, трубя в рога и трубы, крича и вообще производя побольше шума. В ответ поднялся шум и в городе, Татищев даже сообщает, что киевляне сделали вылазку и «начали жестоко биться с печенеги». В сонных головах не ожидавших ничего подобного степняков молнией ударило:

– Святослав!!!

В один миг «бесчисленное множество» степных дикарей словно слизнул языком их предок Огуз-хан. Только дымили непрогоревшие костры и темнели в утреннем тумане неопрятными грудами опрокинутые и затоптанные в паническом бегстве шатры-вежи. Конечно, печенегам не пришло в голову, что князь никак не мог подойти с другой стороны Днепра, что не мог он и появиться у днепровских круч из дальней Болгарии столь стремительно. Во-первых, все произошло слишком внезапно, чтобы рассуждать, а страх перед Святославом был слишком силен. Печенеги ничуть не хуже Претича сознавали разницу между ополчением с топорами и рогатинами и княжеской дружиной – особенно той, которую ведет Святослав. Полки Претича они равнодушно созерцали все это время; одна весть, одна мысль о появлении дружин Святослава обратила орду в безоглядное, повальное бегство. Во-вторых, печенеги наверняка испытывали перед Святославом тот почти религиозный трепет, который вызывают сильные и жестокие полководцы цивилизованных народов у дикарей. Вспомним поклонение азиатов Искандеру Зуль-Карнайну, Александру Македонскому, вспомним репутацию Ермолова у народов Кавказа и некоторых британских полководцев времен империи у арабов (стоит вспомнить «Бездонный колодец» Честертона, с его «арабской легендой» – лордом Гастингсом). Можно вспомнить и нашего Ермака, которого аборигены Сибири почитали богом и сделали его могилу местом почитания. Святослав был силен и беспощаден, Святослав в один год уничтожил казавшуюся кочевникам вечной Хазарию – этого было достаточно, чтобы печенеги смотрели на него, как на бога. А в отношении бога всякого рода умствования о том, что он «не мог» или «мог», в высшей степени неуместны. Греша против своего земного божества, осаждая его родной город, кочевники, сознательно или нет, ждали кары – внезапной и страшной, как удар молнии. Они ждали этого громового рева труб в предрассветье, потому и отреагировали на него мгновенно.

Только вождь печенегов, в силу своего положения обязанный быть самым храбрым в племени, рискнул вернуться и посмотреть, что же на самом деле происходит. В «бесчисленной» орде не нашлось ни одного человека, рискнувшего к нему присоединиться. Что ж, и это тоже долг вождя – отвечать за племя перед богами. И если земной бог гневается на сынов Бече, то кто лучше вождя объяснит ему, зачем они пришли сюда, кто лучше сможет вымолить у свирепого Белого Бога с Севера прощение для племени? Если же не сумеет… что ж, он – вождь, ему отвечать.

Это тоже привилегия вождей, князей, конунгов – ложиться очистительной жертвой за народ на алтарь гневного божества.

Может, Он насытится одной жертвой. Может, Он не будет наказывать племя.

Подъехав ближе, вождь печенегов увидел наверняка ничего не прояснившее ему зрелище эвакуации Ольги с двором и внуками.

Его заметили. Претич, наверняка махнув отрицательно рукой какому-нибудь чересчур ретивому ополченцу, ухватившемуся за лук, выехал навстречу нарядному одинокому степняку на красавце-скакуне в пышной сбруе.

Еще не подъехав вплотную, печенег окликнул…

Вот еще недомолвка – на каком языке они говорили? Претич мог знать язык кочевников. Но, учитывая обстоятельства, скорее уж печенег обратился к нему, коверкая, наверно, безбожно русские слова: «кто се приде?» Кстати, и по стилю диалога можно догадаться, что на родном языке говорил, строя сравнительно длинные предложения, Претич. Печенег же изъяснялся рублеными фразами.

Претич ответил: «Люди с той стороны». Ответ, что называется, дипломатичный – ничего нового печенег узнать из него не мог. Он и сам видел, что перед ним – люди и что они только что переправились из-за реки Варух, как сыновья Бече звали Днепр.

Я так и чувствую через десять с лишним веков молчание, повисшее вслед за этими словами. Слишком важным был для дикаря следующий вопрос, слишком страшным мог быть ответ, чтоб его было легко задать.

Наконец, вождь решился: «А ты князь ли?»