Пой,даже если не знаешь слов - Бьянка Мараис

Бьюти подождала еще немного. Я так и не заговорила, и ее гордо расправленные плечи слегка поникли. Теперь ее силуэт выражал не праведный гнев, а глубокую обиду. И причиной того, что стоявшая передо мной гордая женщина выглядела сломленной, была я.

– Бьюти, – позвала я, и она в ответ качнулась ко мне. Но я ничего больше не сказала, слова рассыпались в прах у меня во рту, и Бьюти ушла на кухню. Сумку она собрала еще раньше, ожидая прибытия Эдит.

Я услышала, как Бьюти закрыла поваренную книгу и стала убирать продукты с разделочного стола. Когда стук открываемых и закрываемых шкафчиков наконец смолк, я вышла из своего укрытия под дверью Эдит и увидела, как Бьюти, подхватив сумку, направляется к двери. Простое движение – она поднесла руку к лицу – сломало мое молчание.

Я знала язык печали, мое тело говорило на нем много раз, и я знала, как Бьюти стыдится слез, как не хочет плакать. Неважно, что разный цвет кожи разделял нас больше, чем протянувшийся между нами промежуток в сорок лет, – в Бьюти я узнавала себя, она была как я. Мы были такими разными – и такими похожими, именно в ее слезах я узнала общую для нас обеих принадлежность к роду человеческому.

У меня тогда не было слов, чтобы выразить свои чувства, но какая-то часть меня понимала, что слезы не белые и не черные; они – ртуть горя, и их соль одинаково приправляет боль всех людей. Именно это чувство родства наконец вывело меня из бездействия.

– Эдит! – закричала я, и слова рванулись из груди. – Бьюти не брала твои украшения! Это я! И у нее сегодня день рождения. Ей пятьдесят лет!

Потом я бросилась к Бьюти и обхватила ее за пояс.

– Ndicela uxolo. Ndiyakuthanda. Ungandishiyi. Прости меня. Я люблю тебя. Не покидай меня.

Некоторые прощания мягки и неизбежны, как закат, иные врезаются в тебя сбоку, словно столкновение, которого ты не увидел. Некоторые прощания – это школьные громилы, против которых ты бессилен, а другие отмечают конец отношений, потому что ты решил: с меня хватит. Некоторые разрывают тебе сердце, нанося тебе еще одну, очередную рану, а другие отпускают тебя на свободу.

В течение своей жизни я прошла через все эти прощания, но в тот майский день 1977 года мне было всего десять, а я уже перенесла их немало. Так что я призналась во всем и сдалась на милость победителя.

Бьюти простила меня быстрее, чем я того заслуживала, – может быть, потому, что чувствовала, насколько я травмирована и насколько нуждаюсь в ее прощении. Морри, осознав, какие последствия имели его действия, немедленно попросил прощения у нее и у Эдит и отдал все, что припрятал, после чего поплелся к рассерженным родителям. Бьюти и его простила не задумываясь.

Однако прошла не одна неделя, прежде чем она простила Эдит или хотя бы прекратила обращаться к ней с подчеркнутым “мадам”. Эдит стойко сносила наказание. Месяц спустя она хоть с опозданием, но учинила именинную вечеринку для Бьюти и пригласила на празднество Морри, его родителей, Мэгги и Виктора. Она так стремилась заслужить прощение Бьюти, что позвала даже Вильгельмину. Эдит была неважной кухаркой и угощение изготовила кошмарное, а из пирога вышел пшик, но никто ничего не сказал. Эдит тоже оставила комментарии при себе, когда Вильгельмина сходила к своему пикапу и принесла запасной пирог, который испекла просто на всякий случай.

Бьюти со сдержанной улыбкой открывала скромные подарки, но улыбка растворилась в слезах, когда она развернула мой подарок. Это был рисунок – я нарисовала Бьюти и Номсу, держащихся за руки, а Эдит вставила рисунок в рамку. Я изобразила Номсу принцессой-воительницей, потому что Бьюти говорила, что никого отважнее она не знает. А я знала – хоть никогда и не говорила об этом, – откуда у Номсы ее отвага.

Несмотря на все напасти, мы, трое, стали семьей, и хотя это была, наверное, самая необычная семья за всю историю страны, она стала для меня всем, и я готова была сражаться за нее.

16 июня 1977 года

Йовилль, Йоханнесбург, Южная Африка

Сегодня 16 июня 1977 года. Прошел год с того дня, как погибли родители Робин, и год со дня исчезновения Номсы. Мы – брошенные, Робин и я, и последний год нашей жизни был наполнен горем и ожиданием. Почему невидимые ноши и пытки, подобные этим, тяжелее всего нести и мучительнее всего выносить?

Эдит снова улетела. Когда сгущаются вечерние тени, мы с Робин устраиваем в гостиной два маленьких алтаря наших воспоминаний. Каждая из нас расчищает по столику, потом мы ставим их перед собой и принимаемся за работу.

Первым делом Робин кладет на свой алтарь черно-белую фотографию родителей, сделанную в день свадьбы. Они стоят перед трехэтажным тортом, на верхушке которого – маленькие пластмассовые жених с невестой. Отец Робин в одной руке держит нож, а в другой – кусок торта и с нежностью кормит мать Робин. От того дня осталось всего пять фотографий, и эта – одна из них.

Рядом с фотографией Робин кладет мамину тушь, а также медальон, который я подарила ей на Рождество; она открывает крышку, и ее родители смотрят на нас из сердечек. Робин критически оглядывает собранное, после чего принимается перебирать коллекцию пластинок Эдит в поисках записей, которые нравились ее родителям. Она добавляет на алтарь две пластинки “Битлз” и альбом Долли Партон с песней “Джолин”.

– Все еще не очень, да? – спрашивает Робин и, прежде чем я успеваю ответить, направляется к туалетному столику Эдит. Возвращается она с флакончиком духов “Чарли” – после смерти сестры Эдит перестала душиться ими. – Моя мама часто ими душилась. – Робин нюхает духи, грустно улыбается и ставит флакончик на алтарь, к остальным предметам.

У меня всего одна фотография Номсы. Это групповой снимок – пятнадцать школьников и я стоим перед лачужкой, которая служит в нашей деревне школой. Фотографию сделал когда-то один русский профессор социологии (он изучал образование в бантустанах при апартеиде), и через год снимок пришел по почте – профессор прислал мне его, как и обещал.

Номса – одна из старших учениц, она стоит в последнем ряду, слишком серьезная для четырнадцатилетней девочки. Ее лицо чуть в тени, и черты трудно различить. Я помещаю фотографию в центр стола, прислонив ее к стакану.

Потом я добавляю на алтарь письмо, написанное Номсой за месяц до марша. Письмо все еще в затертом конверте. Мне не нужно доставать его – я и так помню каждое слово. Видеть скачущий почерк Номсы всегда потрясение. Все равно что случайно заметить, как она переходит многолюдную улицу, и сердце у меня начинает биться быстрее. Еще я добавляю рисунок в рамке, на котором Робин изобразила меня и Номсу, – подарок девочки мне на день рождения – и тряпичную куклу, с которой Номса играла, когда была совсем маленькой.

– Что еще принести? – спрашивает Робин.

– Мне кажется, больше ничего не надо. Достаточно.

– Нет, подожди. Мама любила яблоки. – С этими словами Робин бежит на кухню и выбирает яблоко из корзины с фруктами. – Вот, – говорит она, возвращаясь, – ей понравится.