Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника - Армин Шейдербауер

Время от времени оркестр давал музыкальные концерты, иногда даже для русских за пределами лагеря. К тому же он принимал участие в эстрадных представлениях, в которых выступали самодеятельные артисты. Одним их них был оказавшийся талантливым конферансье Готфрид Штадер. Программы таких выступлений были весьма разнообразными. Конечно, они тоже взывали к чувствам, как это бывало, когда наш тенор пел итальянскую песню, посвященную вину «Кьянти». В то время она была популярной, как и другие песни, которые 20 лет спустя назвали бы «затертыми».

Готфрид Штадер работал в бригаде грузчиков на железнодорожной станции Инстербург. Вместе со своими товарищами он месяцами занимался перегрузкой награбленных и конфискованных русскими вещей на поезда с русской колеей. Много раз, с раздражением и болью, он рассказывал о том, что видел каждый день, о том, что, судя по всему, вся находившаяся под русской оккупацией Восточная Германия подвергалась разграблению. Швейные машинки и велосипеды, посуда и другие предметы домашнего обихода, мебель и промышленное оборудование, музыкальные инструменты и многое другое из частных квартир — все было там. Но эти предметы находились по большей части в жалком состоянии, простояв неделями или месяцами под открытым небом. По-видимому, их нахватали бессмысленно и беспорядочно. Однажды он рассказал мне о грузе, прибывшем из веймарской Национальной библиотеки. Невероятно, но он держал в своих руках папку с карандашными рисунками Гёте. В Инстербурге были и другие конфискованные победителями музейные ценности, в последний раз проходившие через руки немцев.

Весной 1947 г. к нам часто попадали военнопленные, которые бежали из других лагерей. Они рассказывали, что во внутренних районах СССР их охраняли не так строго, как нас. Некоторым удавалось без помех добираться по железной дороге до польской границы, где их ловили и отправляли к нам в лагерь. Среди них был человек, который в конце войны вместе с тысячами других немецких солдат и офицеров бежал через Балтику в Швецию. Как известно, вопреки всем положениям международного права, Швеция уступила давлению России. Интернированные в этой стране немецкие военнослужащие были выданы Сталину.

Насколько я знаю, из нашего лагеря бежал только один человек. Это был майор Витцель, которого поймали через три дня. Несколько дней он провел в карцере, после чего был переведен в тот же самый барак, в котором находился до своего побега. Вместе с группой старших офицеров он работал на территории лагеря в примитивной мастерской, где делали гвозди.

Я еще не говорил о ежедневном пересчете заключенных. Два раза в день, утром и вечером, нас собирали строем в пять рядов. После этого русские охранники обходили строй, и если число заключенных совпадало со списком, то пересчет заканчивался быстро. Однажды произошел забавный случай. Курение в строю, конечно, запрещалось, и мы должны были стоять по стойке «смирно». Как-то раз, зимой, стоявший неподалеку от меня человек не успел потушить горевшую самокрутку и положил ее в карман шинели. Во время пересчета из кармана пошел дым, который он сам не заметил. Вероятно, русские смогли оценить комичность ситуации, и этот злополучный эпизод обошелся без последствий.

Во второй половине 1946 г. положение с питанием улучшилось. Ежедневная норма выдачи сахара для офицеров была выше, чем для других пленных. Такое же различие было и с табаком. Махорку, которую выдавали солдатам, мы получали очень редко. По большей части это был мелкий сигаретный табак. Готовые сигареты, то есть русские папиросы, мы не получали никогда. Их курили только охранники. Но газет в Георгенбурге хватало, а делать самокрутки мы научились уже давно.

Конечно, каждый из нас запасался газетной бумагой и для других целей. В качестве туалета использовался отдельно стоящий барак, в котором заключенным обычно приходилось сидеть вплотную один к одному. Однако это мало нас беспокоило, поскольку мы уже давно привыкли не обращать внимания на такие неудобства. У нас уже выработалось умение отключаться и обдаваться наедине с самим собой, даже если каждый человек был на виду у всех остальных. Проще всего было укрыться одеялом с головой, когда лежишь на своей койке.

В теплое время года нам досаждали клопы. Летом 1947 г. мы с Вилли Цельбротом решили спать на открытом воздухе. Перед входом в наш барак был сооружен навес, под которым мы в течение нескольких недель спали на соломенных матрасах, с одеялами и шинелями поверх своей старой военной формы. Клопов не было, и одно это уже доставляло нам удовольствие. Кроме того, нас не беспокоили крысы. Появляясь в бараке по ночам, эти твари обгрызали хлеб, который хранился на прибитой над головой доске, или пугали людей, перебегая по ногам.

После супа из брюквенных очистков, который выдавался летом 1945 г., последовал суп из капусты. В Георгенбурге давали по литру такого супа два раза в день, но иногда был суп из различных видов крупы. К этому добавилось по четверти литра «каши», которая представляла собой полужидкое, иногда очень клейкое, варево из гречихи, а также, изредка, из пшена. По утрам был чай, и те из нас, которые были достаточно расчетливыми, ели остававшийся с предыдущего дня хлеб. В Кенигсберге была еще опасность умереть с голоду, но в Георгенбурге такого уже не было. В 1947 г. некоторым товарищам удавалось даже приносить в лагерь еду, которую они выменивали или которую им давали в тех местах, где они работали. Конечно, никто не знал, сколько еще времени мы будем там оставаться и когда вообще закончится наш плен.

Мало что было известно и об обстановке на родине. Удивительно, но примерно к началу 1946 г. просочились сведения о результатах первых выборов в австрийский Национальный Совет. Я до сих пор помню, что Народная партия получила в нем 85 мест, Социалистическая партия 76, а Коммунистическая только 4. Мы не осмеливались в это поверить, настолько обнадеживающим оказался такой результат. В это же время среди нас шло обсуждение приговоров, вынесенных международным трибуналом в Нюрнберге. То, что эти приговоры были такими разными, вселяло некоторую надежду. Папен, Шахт и Фритше были даже оправданы. Кое-что можно было почерпнуть и из газеты «Таглише Рундшау», которая издавалась в советской оккупационной зоне Германии. В целом эта газета придерживалась антифашистского, то есть коммунистического, направления.

Все это время я работал в библиотеке и подвергался влиянию «Антифы». Мне пришлось бороться с самим собой за новый, правильный взгляд на мир. Для меня это оказалось непросто, поскольку я унаследовал традиционные «бюргерские» ценности, и каких-то твердых убеждений у меня не было. С одной стороны, на фоне моего смутного представления о новой жизни все то, что я слышал, звучало простым и убедительным. Однако то, что писал отец о смерти брата, совершенно не увязывалось со всеми разговорами о «базисе и надстройке». Я просто не мог поверить, что сознание происходило из материи. Что по-настоящему затронуло меня, так это продолжительные беседы с Деквицем. Он понимал, что мне было нужно, и предложил выход. Он посоветовал мне обратиться к религиозно-социалистическому учению Леонарда Рагаца, протестантского богослова из Швейцарии. К счастью, в скором времени эта проблема разрешилась сама собой.

Мои дни в библиотеке были сочтены. В конечном счете проведенный на этой работе год оказался хорошим. С помощью книг я смог поддерживать свои умственные способности в свежем и деятельном состоянии, а также приобрести знания, которых у меня не было прежде. Я прочитал «Фауста» Гёте в специальном издании, переплетенном в темно-красную кожу. Внутри книги, перед титульной страницей, прежний владелец приклеил фотографию. Это было изображение молодой женщины, очевидно, его жены или подруги. Женщина стояла обнаженной на берегу моря, позади нее перекатывались волны, и она была счастлива и готова любить. Наверное, у нее все было очень хорошо, как было все хорошо и у самого владельца книги. Когда у него не стало этой книги, содержание которой являлось духовной пищей для многих немцев, то, столкнувшись с этой двойной потерей, он должен был почувствовать себя подобно Фаусту «несчастным глупцом».