И пели птицы... - Себастьян Фолкс

В кино она могла погружаться в эмоциональный поток образов и музыки, не отвлекаясь на спутников, на разговоры с ними. Если фильм оказывался совсем никудышным, она отключалась от сюжета и заселяла экран историями собственной выдумки. Появляться в кинотеатрах одной она стеснялась, — в фойе всегда можно было наткнуться на знакомую пару, явившуюся, держась за руки, чтобы приятно провести вечер. Поэтому в кино Элизабет обычно ходила в субботу днем, после ланча, — вступала с залитой дневным светом улицы в темноту зала, радуясь тому, что у нее еще целый вечер впереди.

Под самый конец выходных у Элизабет появлялось желание с кем-то поговорить. И она читала газеты или смотрела по телевизору что-нибудь способное расшевелить мозги — ей требовалось проверить живость своих реакций.

— Что тебе известно о войне, Ирен? — спросила она. — Ну, знаешь, о Первой мировой.

— «Сложи свои беды в походный мешок» и прочее в этом роде? — ответила Ирен. — Ужасная история, верно?

— Твой отец участвовал в ней? — спросила Элизабет, вырезая из сердцевины рассеченного на четыре дольки помидора внутренний, волокнистый на вид черешок.

— Не думаю. Правда, я никогда его об этом не спрашивала. Но в какой-то войне он участвовал, я видела его награды.

— Когда он родился?

— Ну, когда родилась я, ему еще не было тридцати, — получается, что году в восемьсот девяносто пятом.

— То есть возраст у него был призывной.

— Хоть убей, не знаю. Не знаю даже, когда это безобразие началось. Ты вон у Эрика спроси. Мужчины о таких вещах всё знают.

Эрик вылил в свой бокал все остававшееся в графине вино.

— Даже я не настолько стар, чтобы успеть повоевать на той войне. И помню я очень мало. Я тогда в школе учился.

— Но на что это было похоже? — настаивала Элизабет.

— Понятия не имею. Я о войнах не думаю. Да и в любом случае в ваших английских школах тебе должны были все рассказать в подробностях.

— Может, и рассказывали. Наверное, я не слушала. Все это казалось мне таким скучным — сражения, пушки и прочее. Тоска.

— Вот именно, — согласился Эрих. — О них и думать-то противно. Я этих дел и без того за свою жизнь навидался, зачем мне еще прошлое ворошить?

— А почему ты вдруг заинтересовалась древней историей? — спросила Ирен.

— Не уверена, что она древняя, — ответила Элизабет. — Не так уж давно все это было. Наверняка еще живы старики, сражавшиеся на той войне.

— Ты бы порасспросила моего Боба. Он все на свете знает.

— Ну что, несу кофе? — спросил Лукка.

Шоссе спускалось к Дувру по широкой пологой дуге, время от времени слева открывая вид на серое море. Элизабет испытывала радостное детское чувство — начало каникул, самый краешек Англии. Вечером зимнего четверга это казалось прорывом к свободе.

Она проехала, следуя полученным указаниям, под огромными портальными кранами, вверх по пандусу и вниз, по узким полосам движения с нанесенными на асфальт белыми разграничительными линиями, — в центре лобового стекла, мешая обзору, болтался рекламный листок, налепленный продавцом из какого-то киоска. Ей махнули рукой, приглашая проехать вперед по свободной полосе. Она вылезла из машины и почувствовала, как ветер с моря принялся полоскать волосы. Слева от нее стояли между линиями разметки два контейнеровоза, справа — около дюжины грузовиков поменьше; особой популярностью у пересекавших Ла-Манш людей этот причал не пользовался. Элизабет зашла в магазинчик, купила карту северо-восточной Франции и еще одну — автомобильных дорог Европы, — эта поможет ей добраться до Брюсселя.

В подрагивавшем трюме судна она достала из сумки книгу, очки и запасной свитер, на случай, если решит подняться наверх. Что тут же и сделала — удачно увернулась от дизельных выхлопов стоявших в трюме огромных грузовиков и поднялась по крутому трапу на пассажирскую палубу.

Она казалась себе слишком самонадеянной. Она дожила до тридцати восьми лет, лишь мельком удостаивая взглядом случайно попадавшиеся на глаза военные мемориалы и скучные документальные фильмы; что рассчитывает она найти теперь? И как выглядит «поле сражения»? Это такая подготовленная заранее зона военных действий, по сторонам которой размечены позиции противников? А дома, а деревья? Они же будут помехами. Да и те, кто живет теперь в таких местах, могут болезненно отреагировать на ее любознательность; вряд ли им понравится приезд экскурсантки, проявляющей к ним нездоровый интерес, — точь-в-точь одна из тех праздных зевак, что сбегаются с фотоаппаратами к обломкам упавшего самолета. Скорее всего, думала Элизабет, они об этих местах ничего не знают. Столько времени прошло. «Какое-какое сражение?» — наверное, переспросят они. Единственным на ее памяти человеком, интересовавшимся такими местами, был мальчик, с которым она училась в школе: занятный спокойный парнишка с хриплым голосом, хорошо успевавший по алгебре. Стоит ли рассчитывать, что в тех краях, которые она собирается посетить, ее поджидает сама история? Или историю оттуда уже убрали? Неужели через шестьдесят лет, прошедших после тех бурных событий, Франция послушно раскроет свое прошлое случайной дилетантке, исполнит каприз женщины, до сих пор никакого интереса к этому прошлому не проявлявшей? Собственно, и Франция теперь по большей части похожа на Англию: такие же кварталы многоэтажных домов, заводы, рестораны быстрого обслуживания, телевидение.

Она отбросила волосы назад, надела очки и открыла книгу, полученную от Боба Ирен. Продираться сквозь нее оказалось трудно. Судя по всему, книга предназначалась для читателей, уже достаточно осведомленных, хорошо знакомых с терминологией, знающих все о разных боевых частях. Элизабет она напомнила авиационные журналы, которые отец покупал ей в последней надежде превратить дочь в сына, которого ему так хотелось. Некоторые места книги, в которых приводились сухие статистические и географические данные, удерживали ее внимание. Но самыми красноречивыми были фотографии. Одна изображала круглолицего юношу, с усталой пристальностью смотревшего в объектив. Это была его жизнь, его действительность, думала Элизабет, такая же реальная для него, как деловые совещания и любовные связи для нее; как привычная обстановка пассажирского салона на пересекавшем Ла-Манш грузовом пароме, знакомая каждому из нынешних отпускников Британии. Страх и неминуемая смерть были такими же прозаичными и неотвратимыми частями повседневной жизни этого юноши, какими были в ее жизни спиртное в баре, предстоящая ночь в гостинице и вся прочая мишура мирного времени, из которой состоит ее будничное, ничем не примечательное существование.

Бабушка Элизабет была родом из Франции, однако сама она страну знала плохо. Когда в гавани полицейский с ничего не выражавшей физиономией просунул руку в окошко ее автомобиля и гортанной скороговоркой потребовал чего-то, она напрасно напрягала память, отыскивая нужные слова. Огромные грузовики стояли, подрагивая, на причале; других легковых машин, решившихся пересечь зимний Ла-Манш, чтобы попасть на темный холодный континент, судя по всему, не нашлось.