Местечковый романс - Григорий Канович

— Что это вам дома не сидится? — допытывался «почти еврей» Винцас Гедрайтис, встретив бабушку Роху возле пекарни Хаима-Гершона Файна. — Зачем вы толпами валите на площадь, где вам подсовывают Бог весть какой товар? Как бы ваша радость от этой «Катюши» не аукнулась вам большой печалью. Вы меня, Роха, давно знаете. Я вам зла не желаю и, по возможности, всегда стараюсь уберечь от всяких ненужных неприятностей.

— Знаю, понас Винцас, знаю. Дай Бог вам здоровья за ваше доброе сердце и такое отношение к нам!

— Поэтому я ничего и не собираюсь от вас скрывать. Только то, что скажу, пусть останется между нами.

— Можете не сомневаться.

«Почти еврей» Гедрайтис помолчал, набрал в лёгкие побольше воздуха и произнёс:

— Наше высокое начальство вами очень недовольно. То есть вашими людьми. Подумайте, с кем вы преждевременно братаетесь? Чем вас эти русские так заворожили? Только, ради Бога, на меня не ссылайтесь! Я вам ничего не говорил! Ибо, если моё начальство узнает, что я болтаю лишнее, оно меня ещё до пенсии вышвырнет со службы.

— Я на концерты не хожу. И мои близкие не ходят. И реб Эфраим Каплер там не бывает, и хозяин пекарни Хаим-Гершон Файн на площадь не торопится, и доктор Блюменфельд туда носа не кажет, — зачастила Роха. — Половина местечка дома сидит. Умные люди, понас Винцас, не песни слушают, а деньги зарабатывают.

— Не все, не все. Вы всё-таки передайте своим собратьям — пусть не привечают чужаков и лучше поют собственные песни. Мало ли чего ещё может случиться в этом мире…

Бабушка Роха не лгала. И Эфраиму Каплеру, и Хаиму-Гершону Файну, и доктору Ицхаку Блюменфельду, и парикмахеру Науму Ковальскому, и моему отцу не было никакого дела ни до влюблённой Катюши, ни до «кипучей, могучей, никем не победимой» страны Советов, ни до её вождя — «родного и любимого Сталина», ни даже до танкиста Валерия Фишмана. Тоже мне доходная профессия для нормального еврея, как сказала о его роде деятельности бабушка Роха.

Отец по-прежнему строчил на швейной машине и ждал, как Машиаха, первого беженца-портного из Польши. Как же он просиял, когда на пороге мастерской показался предполагаемый ангел с благой вестью об этом — Хаим-Гершон Файн! Сейчас хозяин пекарни войдёт и, широко улыбаясь, скажет: «Я нашёл для вас, Шлейме, помощника!»

— Порадуемся: четыре семьи из Белостока спаслись от верной гибели и благополучно добрались до Йонавы! — действительно возвестил Файн.

— Может, вам, реб Хаим-Гершон, удалось среди них найти для меня портного?

— К сожалению, нет, но я уверен, что вам повезёт. У меня хороший нюх на удачу. От вас требуется немного терпения, которого у нас, евреев, нет. Подай сразу, выполняй тут же! Не падайте духом! Может, чуть позже отыщутся и портные. Поток из Польши ещё только начался.

— Что ж, буду ждать.

— Надеюсь, Шлейме, долго ждать не придётся. А пока мы должны позаботиться о тех, кому удалось вырваться из немецкого ада.

Поток беженцев и впрямь набирал силу, но в Йонаву влился маленький ручеёк — пятнадцать человек.

Во все времена евреи-изгнанники и беженцы за теплом и защитой в первую очередь обращались в дом Божий. Рабби Элиэзер заблаговременно приготовился к их приёму. Созданный им синагогальный комитет принял единогласное решение выдать каждому беженцу из кассы взаимопомощи денежное пособие. Кроме того, община обязывалась обеспечить всех трудоспособных жильём и работой, устроить детей в школу, направить больных на осмотр к доктору Ицхаку Блюменфельду, поимённо переписать новичков, а списки представить в полицию, чтобы выхлопотать для каждого из них вид на жительство в Литовской республике.

Надежды моего отца оправдались — среди беглецов всё-таки нашелся молчаливый мужчина, который работал закройщиком в одном из ателье в предместье Варшавы и бежал от немцев в Литву со своей невестой-полькой.

— С вас, Шлейме, магарыч! Вот вам помощник! Варшавский портной! — показал на смущённого беженца Хаим-Гершон Файн. — Знакомьтесь!

— Мейлах Цукерман[40], — представился тот, застыв на месте.

— Сахарный король, — улыбнулся ему отец.

— Голый король, — ответил носитель царственного имени.

— Сколько лет шьёте?

— Пятнадцать. — Мейлах снова помолчал и добавил: — Начал пятнадцатилетним.

— А я начал с тринадцати, сразу после бар мицвы[41], — похвастался отец. — Когда можете сесть за машинку?

— Завтра.

— Завтра так завтра.

— Ну, я вам мешать не буду, — сказал Хаим-Гершон Файн. — Моя посредническая миссия закончена. В добрый час!

Когда довольный хозяин пекарни, унаследовавший после отъезда реб Ешуа Кремницера в Париж лестное звание всеобщего здешнего заступника и благодетеля, покинул мастерскую, Мейлах обратился к отцу:

— Это, может быть, прозвучит нескромно, но, убегая из Варшавы, я успел прихватить своё главное богатство — ножницы, иголку, напёрсток и невесту.

Оба рассмеялись, и этот смех сразу сблизил их.

Новый подмастерье пришёлся отцу по душе.

Рослый, крепко сбитый, с взлохмаченным чубом пшеничного цвета, длинными мускулистыми руками, он был похож скорее на поляка-плотника, чем на еврея-портного.

В отличие от Юлюса, новый помощник умел не просто молчать. Казалось, ему даже рот раскрывать больно. О себе и событиях в Польше он рассказывал мало и неохотно. Мейлах весь погружался в работу, редко отвлекался на посторонние занятия, сам старался ни о чём не спрашивать, только коротко отвечал на вопросы, избегал рассказов о Варшаве, как будто никогда там не жил и никуда оттуда не бежал.

— Работа, как бункер. Спускаешься и забываешь обо всём на свете. Захлопываешь железную дверь, шьёшь и блаженствуешь, — сказал он, намекая на то, чтобы его не донимали расспросами, что пришлось пережить.

— Кто-нибудь у вас там остался? — спросила Мейлаха любознательная мама, хотя отец предупредил её, что тот не любитель рассказывать о своём недавнем прошлом.

— Никого не осталось. Отец и мать скончались до всего этого ужаса. Можно сказать, им крепко повезло, да не покарает меня Господь за такие слова. Будь они живы, вряд ли тронулись бы в путь…

Отец быстро оценил способности Мейлаха и легко договорился с ним о жалованье. Он положил ему больше, чем платил Юлюсу, и стал ломать голову, куда же пристроить молодую пару, чтобы они могли по-человечески выспаться ночью.

И тут маме пришла в голову замечательная идея — уговорить престарелую Антанину, когда-то помогавшую по хозяйству Абраму Кисину, сдать им давно пустующую в доме комнату. И ей, дескать, будет с ними повеселее, и они перестанут чувствовать себя такими обездоленными.