До самого рая - Ханья Янагихара

его ждать и волноваться. Адамс, пожалуйста, пригласите ее сюда, сказал он.

– Она не хочет заходить. Попросила вас выйти. Она ждет во дворе.

Он вскочил, схватил висевшее в шкафу пальто, протиснулся мимо сновавших туда-сюда официантов и вышел с черного хода на мощенный брусчаткой дворик, где стояла Иден. Но в дверях он остановился и увидел, как она, выдыхая облачка морозного пара, глядит на залитые теплом, запотевшие окна, на красавцев-официантов в белых рубашках и черных галстуках.

И вдруг до него дошло, так ясно, словно она сказала это вслух, что Иден постеснялась войти. Он ясно видел, как она шагает по Вашингтонской площади, останавливается перед домом, снова и снова проверяет номер, а затем медленно поднимается по ступеням. Заглядывает в окна и видит толпу немолодых уже мужчин, одетых в свитера и джинсы, за которыми их богатства все равно не скроешь. Он видел, как она теряет решимость. Как вскидывает руку к звонку и медлит на пороге, как твердит себе, что она ничем не хуже их, что плевать она хотела на их мнение, что это просто кучка богатых белых стариканов и что ей не за что извиняться и нечего стыдиться. А потом видит Адамса, который входит в гостиную и говорит, что ужин подан, она знала, конечно, что у Чарльза есть дворецкий, но не ожидала и вправду его увидеть, и когда комната опустела, она, прищурившись, понимает, что картина на противоположной стене, та, что висит над диваном, – это Джаспер Джонс, настоящий Джаспер Джонс, а не репродукция, которую она приколола у себя над кроватью, – Чарльз купил эту картину себе на тридцатилетие, а Дэвид ничего ей про нее не сказал. Тогда она разворачивается и, спотыкаясь, бежит вниз, обходит площадь, повторяя себе, что она может войти, что ее туда пустят, что в этом доме живет ее лучший друг и что она тоже имеет полное право там быть.

Но она не смогла себя пересилить. И поэтому стояла на другой стороне улицы, прислонившись к ледяным железным прутьям забора, окружавшего площадь, смотрела, как официанты вносят суп, потом мясо, потом салат, как льется вино и, хоть этого она и не могла слышать, как все смеются и шутят. И только когда гости встали из-за стола, она, закоченев от холода, не чувствуя ног в старых, перемотанных изолентой берцах, увидела, как официант выскочил покурить на Пятую авеню и затем снова исчез за домом, и поняла, что тут есть вход для прислуги и что она пойдет туда, надавит на звонок, вызовет Дэвида, откажется входить в этот золотой дом.

Глядя на нее, он знал, что она никогда до конца его не простит, не простит того, что он, пусть и нечаянно, заставил ее почувствовать себя не в своей тарелке, будто она ничтожество какое-то. Он стоял с другой стороны от входа, в мягчайших свитере и брюках, которые подарил ему Чарльз – такой одежды у него раньше никогда не было, – и разглядывал ее, как она выражалась, модный прикид: поношенное мужское твидовое пальто, такое длинное, что полы волочились по земле, залоснившийся от долгой носки коричневый, купленный на барахолке костюм, старый репсовый галстук в черно-оранжевую полоску, фетровую шляпу, обрамлявшую ее невзрачное круглое лицо, усики, которые она ради особых случаев пририсовывала себе карандашом для глаз, – и понимал, что, пригласив ее сюда, показав ей, как он тут живет, он отнял у нее радость, с которой она носила эту одежду, радость быть той, кем она была. Она была ему дорога, ближе нее у него друга не было, только ей он рассказал всю правду о том, что случилось с его отцом. “Я зарежу любого, кто тебя хоть пальцем тронет”, – говорила она, когда они гуляли по опасным районам Алфабет-Сити или Нижнего Ист-Сайда, и он еле сдерживал улыбку, потому она была на добрую голову ниже его – боявшаяся щекотки толстушка, одна мысль о том, как она кинется на обидчика с ножом, вызывала у него смех, но он знал, что она говорила искренне: она его защитит, всегда, от всех. А вот он, позвав ее сюда, не сумел ее защитить. В их мире, среди их друзей, она была Иден, талантливой, остроумной и уникальной. Но в мире Чарльза она станет такой, какой ее видят остальные: мужеподобной, толстой, приземистой китаянкой, неженственной и непривлекательной, громогласной и малосимпатичной, человеком в дешевой одежде с чужого плеча и с нарисованными усами, человеком, которого или не замечают, или высмеивают, как будут ее высмеивать, хоть и сдерживаясь изо всех сил, друзья Чарльза. А теперь мир Чарльза стал и его миром, и через их дружбу пролегла траншея, и она больше не могла прийти к нему, и он никак не мог к ней вернуться.

Он распахнул дверь и вышел к ней. Она подняла голову, увидела его – они глядели друг на друга, не говоря ни слова. Иден, сказал он. Заходи. Ты же замерзла.

Но она покачала головой.

– Ни за что, – ответила она.

Ну пожалуйста. Есть чай, вино, кофе, сидр, есть…

– Мне некогда, – сказала она.

Тогда зачем ты пришла? – хотел спросить он, но промолчал.

– Меня ждут в другом месте, – продолжала она. – Я просто зашла тебе вот это отдать. – И она сунула ему бесформенный газетный сверток.

– Потом развернешь, – велела она, и он спрятал сверток в карман пальто.

– Мне пора, – сказала она.

Подожди, сказал он и кинулся обратно, к официантам, которые заворачивали последние остатки еды, укутывали фольгой шоколадную гору. Он схватил ее – Адамс вскинул брови, но промолчал – и, пошатываясь, сбежал по ступенькам, крепко держа гору обеими руками.

Вот, он протянул ее Иден. Это шоколадная гора.

Она заметно удивилась и перехватила гору поудобнее, немного сгибаясь под ее тяжестью.

– Ну ни хера себе, Дэвид, – сказала она. – И что мне с ней делать?

Он пожал плечами. Не знаю, ответил он. Но она твоя.

– И как я дотащу ее домой?

На такси?

– У меня нет денег на такси. И не надо, – сказала она, когда Дэвид полез в карман. – Не надо мне твоих денег, Дэвид.

Не знаю, Иден, что ты хочешь от меня услышать, сказал он и добавил, потому что она молчала: я люблю его. Прости, но правда. Я люблю его.

Какое-то время они так и стояли молча на промозглой ночной улице. Из дома донеслось бух-бух-буханье хауса.

– Ну и пошел тогда в жопу, – тихо сказала Иден, развернулась и ушла, таща шоколадную