Обратная сила. Том 1. 1842–1919 - Александра Маринина

– А ведь врешь, контра, как есть врешь! – злорадно заметил чекист. – Ты же сам говорил, что Казарина давно знаешь, а теперь, вишь, он у тебя «некий», будто ты про него и не слыхал никогда.

– Я вам повторяю еще раз: много лет назад я знал присяжного поверенного Юлиана Казарина, он приходил в наш дом еще с тех времен, когда был студентом. Казарин учился на юридическом факультете Московского университета, и мой двоюродный дед был его профессором. После девятисотого года наши пути разошлись, мы почти не встречались, за последние десять лет не виделись ни разу. И я понятия не имею, кто такой тот Казарин, чье письмо мне принесли для сравнительного исследования, тот ли самый, кого я знал когда-то, или совершенно другой, однофамилец. Это понятно? Или мне еще проще вам объяснить?

– Ты как разговариваешь с представителем советской власти?!

– Позволю себе заметить, что я тоже представитель советской власти, – невозмутимо ответил Александр Игнатьевич. – Я же служу ей, являясь помощником начальника кабинета судебной экспертизы.

Его спокойствие было следствием невероятной усталости и отчетливого понимания того, что благополучно эта ситуация не разрешится. Его расстреляют. Изобразят в ревтрибунале видимость разбирательства минут на пять и расстреляют. Это абсолютно очевидно, так происходило с множеством людей, в том числе и совершенно невинных. Ревтрибуналы выносили смертные приговоры пачками, убивая и стариков, и детей, что уж говорить о специалистах, решивших служить новой власти: почти у всех есть родственники и друзья за границей, и обвинить их в шпионаже и контрреволюционной деятельности ни малейшего труда не составляет. Почему он, Александр Раевский, должен стать исключением? Он добровольно остался на родине, отказавшись эмигрировать вместе со всей семьей, он хотел, чтобы его знания и опыт приносили пользу людям, даже если власть ему не нравилась. Власть властью, но жертвами преступлений становятся ведь обычные люди, а вовсе не власть. И этих обычных людей надо защищать от бандитов, хулиганов, воров и мародеров. Родина – это не только режим, это еще и граждане, говорящие с тобой на одном языке и живущие на одной земле с тобой.

Так, по крайней мере, думал Александр Игнатьевич. Теперь, правда, у него появились большие сомнения относительно того, на одном ли языке он разговаривает с этим молоденьким чекистом. Чекист явно его не понимал. Или не хотел понимать.

– Так это советская власть просто ошиблась, доверив тебе такой пост, гнида ты белогвардейская! Вот смотри, сейчас я тебе в три счета докажу, что ты контра. Где твоя жена?

– Я уже писал в автобиографии: она с детьми живет в Австрии у родственников. Переписку с ними я не поддерживаю по причинам, которые я вам называл.

– Верно, – удовлетворенно кивнул чекист. – А отец и брат твои где?

– В Латинской Америке, они оба врачи, помогают местному населению бороться с инфекционными заболеваниями. Уехали давно, задолго до начала войны. Об этом я тоже написал в автобиографии. И переписку с ними тоже не поддерживаю.

– И снова верно. Еще родственники есть за границей?

– Двоюродные сестры, одна во Франции, другая в Америке. Повторю еще раз: ни с кем из родственников я за последние годы связи не поддерживал, переписку не вел, нынешних адресов их не знаю. Я даже не знаю, живы ли они вообще. Даже если они и писали мне, то писем этих я не получал. Не стану скрывать: я пытался их разыскать, но из-за военных действий гражданская почта совсем перестала работать. Все мои письма, отправленные по прежним известным мне адресам, остались без ответа.

– Вот! Смотри, какая география получается! Весь земной шар, считай, охватили.

– Послушайте, я этих обстоятельств не скрывал, когда советская власть принимала меня на службу. Свою автобиографию я писал в то время много раз, ее изучали и проверяли, и если мне все-таки доверили экспертную работу, это значит, что моя жизнь никаких сомнений ни у кого не вызвала. Неужели вы думаете, что, если бы я был связан с контрреволюционным движением, ваше руководство не заметило бы этого?

И снова Раевский допустил ошибку. Он разговаривал с этим чекистом на языке логики и четкой аргументации. У чекиста язык был другой – язык революционной сознательности и красного террора. В общем-то, Александр Игнатьевич понимал, что все бесполезно, ему не поверят и очень скоро расстреляют. С этой мыслью он примирился. Беспокоился только об Ольге: как бы и на ней не сказался печальный факт признания ее отца «белой контрой». Хотя вернувшийся в Москву военный инженер Орлов, кажется, крепко стоит на ногах, у новой власти на хорошем счету, и его жена, наверное, может считать себя относительно защищенной. Однако ключевым словом здесь является «наверное». С этой властью ничего нельзя знать наверняка, ни в чем нельзя быть уверенным. Пусть уже расстреляют скорее, нет сил больше терпеть эту ежедневную муку ожидания смерти, только пусть Олюшку не трогают.

– А ты на руководство не кивай, – злобно проговорил молоденький чекист. – Советская власть – власть народная, а народ веками был задавлен вашим царским режимом. Режим держал простой народ в темноте, грамоте учиться не давал, откуда ж теперь у народной власти спецы возьмутся? Вот и приходится вас, буржуйских прихвостней, держать, пока новые революционно сознательные кадры не вырастим. Как только вырастим – всех вас к стенке разом и поставим, чтоб не мешали новую жизнь строить. А пока будем расстреливать только явную контру, вроде тебя. Ну, Раевский, в последний раз тебя спрашиваю: признаешь, что по указанию из контрреволюционной организации подделал экспертное заключение и сделал ложный вывод, чтобы выгородить своего давнего знакомца шпиона Казарина?

– Нет, не признаю. Я этого не делал. Свое заключение я давал честно, добросовестно и ответственно. Обратитесь к любому другому специалисту-почерковеду, он даст вам точно такое же заключение.

Чекист побелел от ярости, над верхней безусой губой выступили капельки пота. «Лет восемнадцать ему, может, девятнадцать, совсем мальчишка», – безучастно отметил про себя Александр Игнатьевич.

– Учить меня будешь, контра недобитая? Все, разговор окончен! Передаю дело в ревтрибунал, а ты начинай с жизнью прощаться. Расстреляют, можешь даже не сомневаться.

«Я и не сомневаюсь», – мысленно ответил Раевский.

Возвращаясь через внутренний двор в свою камеру в сопровождении конвоира, Александр Игнатьевич уж в который раз за последние месяцы вспоминал тот вечер, когда он, совсем молоденький, ожидал прихода Ерамасова, а Сандра читала вслух Чехова. Вся семья была в сборе и живо обсуждала вопрос: отчего господин Чехов так не любит интеллигенцию? К тому моменту уже четверть века процветал революционный террор, жертвами которого становились и императоры, и градоначальники, и генерал-губернаторы… А они, люди, считавшие себя интеллигентами, все мечтали о нравственном обновлении и сотрясали воздух пустопорожними разговорами, наивно полагая, что террор их не коснется. Они пытались прожить свою жизнь, честно занимаясь любимой профессией и не думая о политике. И вот что из этого получилось… Народовольческий террор, обращенный на власть, переродился в красный террор, обращенный на всех сограждан без разбору.