Месть еврея - Вера Крыжановская

— Пойдем со мной, милая, я дам тебе гостинца,— сказал Гуго, беря за руку малютку, которая робко по­шла за ним, не смея возражать.

Приказав прислать ему тотчас одну из горничных отеля, банкир повел девочку в занимаемые им помеще­ния. С простодушным любопытством оглядывала она окружающую ее роскошь, но вскоре глаза ее приросли к столу, на котором к возвращению банкира приготовле­ны были фрукты, вино и паштет. В эту минуту вошла горничная. Гуго дал ей деньги и попросил купить тот­час белье и платье для своей маленькой гостьи.

— Здесь на базаре, против отеля, я найду все, что надо,— сказала она.— Через полчаса приказанное ба­роном будет исполнено.

Когда она ушла, Вельден посадил девочку к столу, отрезал ей кусок паштета и велел ей самой брать фрук­ты из корзины, а сам, облокотясь на стол, молча смотрел на нее. Да, он не сомневался, то была сестра Эгона, дочь Рауля.

Но какими судьбами Руфь, похитившая целое состоя­ние и имевшая право на помощь своего богатого лю­бовника, впала в такую нищету, что ребенок находится во власти прохожих?

Возвращение посланной прервало размышления бан­кира.

— Возьмите, пожалуйста, девочку в мою спальню,— произнес он, проводя рукой по кудрявой головке малют­ки, которая в смущении жалась к нему.

Когда горничная увела маленькую Руфь, Гуго в силь­ном волнении стал ходить взад и вперед по комнате. Перед ним воскресло прошлое. Как встретится он с из­менницей-женой? Что предпримет относительно ее са­мой и ее ребенка, ребенка его соперника, почти всегда удачливого, которого судьба снова наделила полным благополучием?

— Ах, хоть бы отец мой дал мне добрый совет и ука­зал бы истинный путь. Я теряюсь в хаосе моих чувств,— подумал он и сел к бюро, взяв в руки карандаш.

Едва успел он закончить свою маленькую молитву, как таинственная сила писала на бумаге следующее: «Разве тебе нужен мой совет, чтобы понимать голос совести? Какие счеты могут быть с умирающей, тяжко наказанной судьбой? Прими в свей дом ту, которую изгнала из него твоя жестокость, и невинного ребенка, который не может не вызвать в твоем сердце милосер­дия. Таким великодушием ты приобретешь право на великодушие людей к себе».

Когда девочка возвратилась, прелестная в своем изящном платьице, Гуго чувствовал себя снова спокой­ным. Посадив малютку к себе на колени, он стал ее рас­спрашивать о ее жизни и матери. Несмотря на робкие от­веты девочки, ему представилась такая раздирающая ду­шу картина нищеты, лишений и нравственных мук, что сердце его наполнилось искренним, горячим состраданием.

— Бедная крошка, отныне ты не будешь терпеть ни голод, ни холод, ничья жестокая, грубая рука не будет тебя мучить,— мысленно сказал он себе.

Когда затем он хотел продолжать разговор, то увидел, что ребенок, утомленный разнородными ощущениями, припал кудрявой головкой к его груди и заснул глубо­ким сном. В шесть часов Гуго вышел с Руфью и напра­вился по указанному адресу. Идти пришлось недолго, а отдохнувшая и повеселевшая девочка гордилась, что идет рядом с ним. У одного из тех огромных зданий, ко­торым спекуляция нынешнего времени даже снаружи дает вид казармы, девочка повернула в ворота, затем по­вела банкира через двор, через другой и, наконец, ста­ла подниматься по темной крутой лестнице, слабо осве­щенной закопченной лампой.

— Боже мой, как больная женщина может взбирать­ся на такую вышку? — подумал Гуго, когда запыхав­шись сам, остановился, наконец, перед полуоткрытой дверью, из которой валил пар и несся удушливый за­пах мыла и стирки. Он вошел вслед за девочкой в по­лутемную комнату, где несколько женщин хлопотали возле узлов с бельем.

— Кармен Петесу дома? — спросил банкир, вынимая свой надушенный платок, так как ему было трудно ды­шать в этой непривычной для него атмосфере.

Высокая худая женщина с сухим и злым лицом под­нялась с места, но, увидев Руфь так хорошо одетрй и с ней изящного молодого человека, она не вдруг ответи­ла на вопрос; на ее тощем лице отразилось удивленное недоверчивое выражение.

— Вдова Петесу еще не вернулась, но скоро должна прийти. Если вы желаете подождать, то я провожу вас в ее комнату.

Она взяла лампу, и банкир вошел вслед за ней в соседнюю каморку под самой крышей, куда вело несколь­ко ступенек. Поставив лампу на прогнивший расшатан­ный стол, она ушла. С мучительно стесненным сердцем Вельден окинул взглядом жалкое убежище; все в нем говорило о крайней нищете: два соломенных стула, ста­рый комод и плохая кровать, покрытая изношенным одеялом с подушками из клетчатого холста, составляли всю обстановку жены. Невольно вспомнился ему роскош­ный будуар Руфи, ее кокетливая уютная спальня, оби­тая вишневым атласом, и кровать с дорогим пологом и кружевными наволочками. Как несчастная женщина мог­ла жить в такой конуре? Как могла она пасть так низко?

Сухой кашель, раздавшийся в комнате прачки, пре­рвал его размышления и заставил его содрогнуться. Затем послышался усталый голос:

— Какой-то господин, говорите вы, ждет меня? Это какое-нибудь недоразумение, я никого не знаю.

Банкир невольно отодвинулся в тень, чтобы не быть тотчас узнанным.

Вошла Руфь, одетая в черное платье.

— Мама, мама, погляди! — кричала девочка, бросив­шись к ней навстречу, когда та заперла дверь.

Но вдруг малютка замолчала. Молодая женщина по­вернулась, ища глазами незнакомца, и с ужасом оста­новилась на муже, стоявшем у ее постели. Она не за­метила выражения скорби и сострадания в его глазах. Протянув руки, как бы отталкивая призрак, Руфь, ша­таясь, попятилась и упала бы, не поддержи ее банкир и не усади на стул. Испуганный ребенок спрятался в самый темный угол.

— Самуил, ты нашел-таки меня, безжалостный!...— прошептала больная.— Ах, зачем я не приняла яд, ко­торый ты давал мне тогда! Ты был бы не менее ото­мщен, а я не была бы такой несчастной!

Глухой всхлип прервал ее слова, и она снова закаш­лялась.

Вельден с ужасом заметил кровь на платке, кото­рый она поднесла к своим губам.

— Несчастная женщина, не напоминай мне посту­пок, о котором я так много скорбел. Я пришел загла­дить мою жестокость и снова ввести тебя под мой кров, которого ты не покинула бы, отнесись я к тебе человечнее.

Он наклонился к ней и положил руку на ее влажный горячий лоб. Руфь удивленно и недоверчиво на него взглянула.

— Тебя ли я слышу, Самуил? Не грезится ли мне это доброе слово? Но нет, я вижу по твоим глазам, что сердцу твоему доступно милосердие. Так не откажи ис­полнить мою последнюю просьбу: возьми ребенка на свое попечение, забудь его происхождение и спаси не­винное создание от нищеты и позора.

— Я беру вас обеих. Ты поправишься, Руфь, и бог пошлет нам если не счастье, то покой.

Больная покачала головой.

— Для меня все кончено,— ответила она с грустной улыбкой,— дни мои сочтены, я это знаю, предоставь ме­ня моей судьбе. Несчастной, умирающей, опозоренной, что мне делать в твоем блестящем доме?