Алый лев - Элизабет Чедвик

— Ваш корабль первый, пришедший из Ирландии с конца января. Будь милосерден, скажи мне хотя бы, добрые вести ты привез или дурные.

Блоэ пожал плечами.

— Кому как. Для вас они добрые… по крайней мере, пока, — и нетвердой походкой он направился к замку.

За Блоэ на берег сошли несколько человек, никого из знакомых Вильгельма среди них не было. А затем появился Хьювил, по сравнению с которым цвет лица Блоэ был вполне здоровым. В другое время Вильгельм посочувствовал бы ему, но сейчас от беспокойства он не мог думать ни о чем другом, кроме привезенных вестей. Хьювил проковылял на берег, поприветствовал Вильгельма и упал на колени.

— Так безопаснее, чем падать навзничь, милорд, — извинился он и наклонился: его рвало.

Вильгельм нетерпеливо махнул рукой:

— Неважно. Какие новости?

Рассмотрев корабль, он был рад увидеть, что никого похожего на Жана, Джордана или Стефана среди прибывших нет. Он с ужасом думал о том, что их честь и благоразумие, которые он так высоко ценил в них, могут заставить их послушаться королевского приказа, а не читать между строк и ослушаться его.

— Новости две. И обе хорошие, — слабо просипел Хьювил. — Графиня шлет вам привет и желает сообщить, что ваши люди одержали победу над Мейлиром Фицгенри и Филипом Прендергастом в битве при Дрейкленде. Они сдались ей и отдали своих сыновей в качестве подтверждения того, что они больше не станут на вас нападать. Она также хочет, чтобы вы знали, что в день, когда были схвачены Прендергаст и Фицгенри, она родила сына. С ними все в порядке. Она говорит, что он чудесный. Его назвали Ансельмом, как вы и хотели.

Вильгельм выдохнул, как будто кто-то одним ударом вышиб из него остатки сил. Он начал спотыкаться, как будто сам только что сошел с корабля, так что Болдвину пришлось схватить его и предостерегающе окрикнуть.

— Я в порядке, — сказал Вильгельм, хотя это, очевидно, было не так. — Именно таких вестей я отчаянно ждал, но я ждал их так долго! Мне нужно… я хочу… Господи…

Он закрыл лицо руками.

Болдвин был разумным, прагматичным и не склонным к сантиментам. Он дал Хьювилу достаточно монет, чтобы тот мог найти себе пищу и кров, и велел ему подготовить обстоятельный доклад графу, как только тот будет в состоянии его выслушать. Потом он проводил Вильгельма до дома и, усадив его перед камином, пихнул ему в руки чашу с горячим вином с пряностями.

— Это же великолепные новости, — сказал Болдвин. — Ты победил, и у тебя теперь пятеро сыновей.

Зубы Вильгельма стучали о чашу.

— Я не победил, — возразил он другу. — Иоанн этого не допустит. Все, что я сделал, — это отстоял свои земли в надежде, что он испугается сломать зубы о чересчур крепкий орех и устанет пытаться его разгрызть.

Болдвин взялся за свой пояс.

— Сейчас лучше всего залечь на дно на некоторое время. С такими новостями король будет выглядеть довольно глупо после того, что он наговорил тебе в Гилфорде.

Вильгельм снова сделал глоток и почувствовал, как горячее красное вино растекается у него по венам.

— А что он сказал?

— Ты сам знаешь…

Вильгельм отрицательно покачал головой, выражение его лица было пустым, как поверхность неотшлифованного булыжника.

— Нет, не знаю, — сказал он. — Я ничего не помню.

Болдвин какое-то время выглядел обиженным, а потом все понял.

— Верно, — без выражения произнес он. — И я ничего не помню.

Сидя в охотничьем домике, Вилли и Ричард жадно слушали новости, которые рассказывал им отец. На Вилли новость о том, что у него появился еще один брат, не произвела особого впечатления, но он, как полагалось, изобразил радость. Будучи старшим отпрыском Маршалов, он уже привык к тому, что братья и сестры появлялись у него с регулярными промежутками. Сообщение же о том, что Мейлир Фицгенри был захвачен рыцарями его отца, было для него куда интереснее, у него даже загорелись глаза. Его неприязнь к Иоанну со времени прошлогодней охоты постепенно росла, а в последний месяц дошла до крайности. Он не понимал, как его отец может не отвечать на провокации, и не знал, как ему на это реагировать — гордиться или чувствовать себя униженным.

— Теперь ты можешь ткнуть Иоанна носом в грязь, — удовлетворенно заключил он.

Его отец отрицательно покачал головой:

— Нет, сынок, это последнее, что стоит делать. Иоанн — король волей Божией, и мы должны служить ему.

— А как насчет французов? — напористо перебил его Вилли. — Мы же должны служить Филиппу из-за Лонгевиля?

— Да, — согласился Вильгельм. — Но французы не являются законными наследниками английского престола, а у Иоанна теперь есть сын. Иоанну сейчас уже известны новости из Ирландии, и он раздавлен и унижен. И я не собираюсь злорадствовать.

— Но после всего, что он сделал…

Вильгельм поднял руку, и его сын замолчал.

— Однажды ты станешь графом Пемброукским, и тебе понадобится вся мудрость и хитрость мира, чтобы выжить.

Я не стану выстилаться перед Иоанном и льстить ему, но я не стану и тыкать ему в лицо его поражением. Еще ничего не кончено, он по-прежнему может уничтожить нас.

Вилли смотрел на него, недоумевая.

— Я все равно не понимаю, как ты это терпишь, — выпалил он с юношеским пылом.

Ноздри Вильгельма дрогнули от сдерживаемого гнева.

— Потому что я должен это терпеть, если хочу, чтобы мы остались живы. Потому что по большому счету это все равно что царапина, которая раздражает, но не убивает. Но станешь чесать — и будет только хуже. Оставь ее в покое — и, может быть, она затянется и заживет. Неужели ты не понимаешь?

Вилли что-то промычал, но он все еще был напряжен, что говорило о его несогласии.

Ричард выглядел тихим и задумчивым.

— А что король будет делать теперь?

Вильгельм развел руками:

— Ему одному известно. Я надеюсь, он переживет обиду на нас, и я собираюсь облегчить ему эту задачу.

— Хочешь сказать, примешься лизать ему задницу? — выпалил Вилли.

Вильгельм смерил его ледяным взглядом:

— Если ты не начнешь извлекать из происходящего уроки уже сейчас, парень, скоро будет совсем поздно. Бог свидетель, я мог бы розгой заставить тебя поумнеть, но ты, скорее всего, окажешься слишком упрям, чтобы это подействовало.

Вилли до ушей залился краской, как будто его в самом деле ударили. Он испытывал злость, стыд и сожаление. Ему было почти восемнадцать лет, он был уже почти мужчина, а его отец все еще обращался с ним как с ребенком, собираясь тем временем поступиться честью семьи.

— Я слушаю и учусь, сэр, — процедил он сквозь сжатые зубы. — Можете мне поверить.