Клинки Порубежья. Книга 2. Мести не будет - Владислав Русанов

— Да он меня проглотит, не жуя!

— Ошибаешься. Пан Цециль, конечно, горячий — чуть что и за сабельку. Особенно после штофа-другого горелки. Но когда протрезвеет, становится хладнокровным полководцем, великодушным рыцарем и, смею тебя заверить, отличным другом.

— Что-то с трудом верится.

— Ничего. Еще убедишься. Пан Цециль со своим отрядом ходил по тылам великолужичанского войска. Это пока великим гетманом Твожимир Зурав был. Теперь с войной между лужичанами покончено раз и навсегда, и пан Цециль вознамерился дать людям передых и идти на север. Бить зейцльбержцев. Думаю, пану Войцеку с ним окажется по пути. Согласись, родину от захватчиков освобождать лучше, чем мстить за старые обиды, путь даже и жестокие...

Силиван Пакрых ободряюще улыбнулся, хлопнул ладонью Ендрека по плечу. Да так, что тот едва не сел на пол.

— Иди, почисть одежку. Я пока письмо подготовлю.

Вскоре студиозус шагал обратно по Тесовской улице, мимо церкви Святой Крови Господней, спустился Покатым взвозом. Позади него шли четверо дюжих служек с тяжелыми дубовыми посохами, окованными стальными кольцами. Где только игумен Силиван таких находит? И не в этих ли молодцах — косая сажень в плечах — следует искать разгадку отваги архиерея, проявляющейся в пылу политических споров?

А наутро шестеро всадников, у одного из которых впереди сидел на седле чудноватый, заросший волосом ребенок в поношенной меховой кацавейке, покинули Выгов через Хоровские ворота. Вытянувшись гуськом, они объехали крепостную стену по дуге и, добравшись до Уховецкого тракта, направились в сторону Шершней.

Самым первым рысил на неизменном Воронке пан Войцек Шпара, а за пазухой у него хранился вчетверо сложенный листок пергамента, исписанный ровным, красивым почерком архиерея храма Святого Жегожа.

Морозный, с едва ощутимым привкусом дымка, воздух врывался в ноздри, колол сотнями иголочек, щекотал, вызывая желание зажмуриться и гулко чхнуть. Дыхание оседало на усах мелкими капельками, который тут же замерзали, слипались друг с другом, образуя белесые сосульки.

У Лексы сосульки намерзали еще и на бороде. Слишком часто бывший шинкарь выпускал воздух через рот, пыхтя при этом, как волокущий неподъемный лемех вол.

Инеем обметало и бороды толпящихся вокруг селян, хмурых, недовольных затянувшимся ожиданием. Каждый с дорогой душой отправился бы домой, в тепло, а нельзя. Не велено...

Ендрек переступил с ноги на ногу, ударил рукавицей о рукавицу. К концу снежня мороз разгулялся не на шутку. Просто озверел, можно сказать. Еще немного, и стволы деревьев начнут лопаться. Такое уже было в Малых Прилужанах лет пять назад. Как рассказывал пан Юржик, уйма деревьев погибла. В лесу звон стоял, как в храме во время службы.

Студиозус поежился, поправил ворот долгополой шубы из овчины мехом внутрь, привычно проверил — на месте ли Плешка. Так они назвали маленького лесовичка. Кличка прицепилась из-за длинной — от середины ляжки она спускалась ниже колена на две ладони — проплешины на левой ноге, оставленной волчьими клыками. Зверенок так и прижился в отряде пана Войцека. Сторожил не хуже собаки — у него и зрение, и слух, и чутье вдесятеро превышали человеческие. Теперь по ночам у костра сторожей не оставляли. Знали, при малейшей опасности Плешка тихонько, но настойчиво «захукает» и разбудит либо пана Войцека, либо пана Юржика. Последнее время он и к Ендреку стал относиться с любовью. Еще бы — нога зажила, перевязки с промываниями больше не требовались, память о нечаянно причиняемой медикусом боли почти стерлась. Чтобы не привлекать излишнего внимания встречных людей, Плешку одевали в длиннополую шубейку, потертую и старую, и опорки. На голову напяливали заячий треух. Если не приглядываться, он вполне мог сойти за десяти-двенадцатилетнего ребенка.

— Ух, и жжет... того-этого... Мороз Морозецкий, — пробормотал Лекса, ударяя себя ладонями по плечам.

— Еще б не жечь, — откликнулся справа жилистый худой кметь. — Еще б не жечь, ядреный корень, когда до Дня рождения Господа всего ничего осталось...

— Верно, — согласился Лекса. — Что ж тогда у вас в зазимец творится?

— У-у-у... — протянул селянин. — Птицы падают.

— Не-е, я... того-этого... ни в жисть к вам не перееду... Из теплого Хорова-то?

Стоящий слева седобородый селянин в залатанной шубе и с клюкой в руках хотел было засмеяться, но закашлялся. Громко, резко, как трещат замороженные сучья, когда их ломают для костра.

— А ну тише, Хведко! — несильно ткнул седого в бок соседствующий с ним густобровый крепыш. — Велено, чтоб тихо было.

— Верно, — одобрил Ендрек. — Порядок есть порядок. Нам, прежде всего, подчиняться надо. Тогда и шкуру сбережем, и, глядишь, еще наварим чего-нито сверху.

— О! — глубокомысленно поднял палец густобровый. И оглянулся на односельчан. Видали, мол, как складно студиозус заезжий изъясняется?

В небольшое, небогатое, невзрачное село Блошицы Ендрек с Лексой заглянули еще вчера вечером. Ну, не совсем вечером. В сумерках, можно сказать. Первое, что пришло в голову медикусу после первого взгляда на село и его обитателей — как раз эти три «не». Правда, шинок на въезде в Блошицы имелся. А как же иначе? Без шинка лужичанину не житье. Был он подстать всему поселению грязный, скудный и какой-то весь потертый, подержанный. «Как замусоленная тряпка... того-этого...» — метко определил Лекса. Если бы Ендрек путешествовал для своего удовольствия, то ни за какие пироги не остался бы ночевать в безымянном шинке. Спаси Господи и помилуй! Спать на кишащем клопами тюфяке, в общей зале, топящейся по-черному, укрываясь собственной шубой. Есть из мисок, которые мылись, должно быть, еще летом, а после только протирались засаленным полотенцем или утратившим чистоту еще при Гарашке Струковиче фартуком шинкаря. Но задание есть задание. Особенно, если паны Войцек Шпара и Цециль Вожик задумали одно хитрое дельце, грех им не помочь всеми силами. Пускай даже потом случится расстройство желудка от неопрятности деревенского шинкаря.

Немногочисленным посетителям, урожденным жителям села Блошицы, которые здесь же, скорее всего, встретят и старость с немощью, и саму костлявую Мару в конце пути, Ендрек представился студиозусом из Руттердаха, возвращающимся на учебу после побывки в родном доме. Чтобы не смущать умы, а Блошицы стояли уже в Крапивнянском воеводстве, то бишь на территории Малых Прилужан, свой родной дом он поместил в Хорове. Благо все знали, что хоровцы поддерживали малолужичан на элекции. Лекса представился слугой и телохранителем богатенького паныча. С мочугой на плече — одному Господу ведомо, чего стоило великану раздобыть любимое оружие — он выглядел очень даже внушительно. Ну, а присутствие Плешки объясняли чудачеством ученого малого, решившего порадовать руттердахских профессоров диковинным зверем.