Непрощенный - Александр Лидин

— Обнаружены серьезные повреждения мнемического поля, — послышался сквозь пелену свиста голос «утопленника». — Запускаю программу восстановления…

Свист сменился мелким стрекотанием, словно в голове хором запели сотни цикад. По вискам начало разливаться дремотное шоколадное тепло. Чувствуя, как тяжелеют веки, Артем подумал… вернее, попытался подумать… но что именно, он забыл. И сон накрыл его с головой.

* * *

Свет лился со всех сторон и проникал сквозь кожу век, не раздражая глаз. Мягкий, приглушенный, ненавязчивый, как запах кофе, ощущаемый сквозь утреннюю дремоту, не заставляющий, но приглашающий проснуться.

Артем открыл глаза. Он чувствовал усталость — но усталость хорошую, усталость после тяжелой, но успешно завершенной работы. Теперь он помнил все.

Он мог вызвать в памяти любой день и час своей жизни. Он помнил, как появился на свет, помнил белые кафельные стены палаты родильного дома на Васильевском острове, и круглые часы на стене, и акушерку Татьяну Константиновну — суетливую, с маленькими, широко раскрытыми глазами и вздернутым курносым носиком. Он мог вызвать в памяти каждую книжку, которую мать читала ему в детстве, точно сказать, сколько пуговиц было на полосатой папиной рубашке, и слово в слово повторить разговор двух толстух в турецких футболках, стоящих в очереди за арбузами на углу Восьмой линии и Среднего проспекта. Умей он рисовать, он нарисовал бы все растения, которые стояли на окне в кабинете биологии, и перечислил бы их, если бы знал названия. Будь у него такая память, когда он сдавал «госы», он получил бы красный диплом и поступил в Школу милиции без экзаменов.

Ему не пришлось бы покупать на втором курсе новый мобильник вместо забытой в маршрутке «Нокии» — просто потому, что не было бы нужды ночь напролет зубрить в сессию, а потом клевать носом на заднем сиденье желтых «газелек», управляемых безумными хачиками, любителями блатных песен. Он помнил все, словно это случилось нынешним утром: оголтелый будильник, заливающийся где-то рядом с кроватью, крик мамы из кухни: «Артем, полседьмого!», серую футболку с надписью «Nike», которую он впопыхах одел наизнанку… холодный душ, чтобы проснуться, и кофе с молоком, и бутерброды, которые мама с причитаниями заворачивает в полиэтиленовую пленку, и тесная, вечно полутемная прихожая. А потом — «Пока, мам», и обжигающий утренний мороз, и рыжие, как застывшее пламя, фонари, и пробежка по утоптанному снегу от Одиннадцатой линии до метро, и вечная толпень сперва на входе, а потом на единственном работающем эскалаторе на пересадке с «Маяковской» на «Площадь Восстания». И снова обжигающий плевок мороза, когда он, бегом взлетев по лестнице, выбегает из ротонды на Автово. Подземный переход… замерзшая очередь к маршруткам на Петродворец… Артем мог вспомнить каждого, кто стоял перед ним и за ним. И каждое слово Юрки Кочмарука по кличке «Кошак», который звонил ему, потому что забыл конспект. После разговора Артем сунул мобильник в карман… вернее, мимо кармана, а сам через пару минут выскочил у бывшего монастыря на пересечении Петергофского шоссе и Волхонки. Если бы да кабы…

Образы проносились перед его мысленным взором с такой быстротой, что сознание не успевало фиксировать их. И лишь оглядываясь назад, он смог осознать, что видел. Сначала был приморский город, в который его отправили брать Минера. Теперь Артем смотрел на город-порт с высоты птичьего полета и из каждого уголка, из окна. Он превратился в тысячеглазое вездесущее создание, способное наблюдать за всем и каждым, видеть сквозь стены и толщу воды.

Там, под водой, лежали останки древних кораблей всех времен и народов. Остроносые греческие галеры соседствовали с паровыми крейсерами и миноносцами последней войны. Над ними проносились смутные стремительные тени. Солнце катилось по небу со скоростью биллиардного шара, и Артем едва успевал замечать, как день сменяется ночью. Город на побережье сперва опустел, потом начал разрастаться на глазах, и здания становились все более причудливыми. Небо окрасилось сиреневым и палевым, потом снова стало неистово-голубым. Береговая линия изменила очертания, далеко на горизонте поднялась зубчатая линия гор.

И конечно, Артем помнил, где читал о чем-то подобном. Уэллс, «Машина времени».

А может быть, Уэллсу и вправду довелось совершить подобное путешествие?

Но менялась не только земля. Медленно, но верно лунный диск, пересекающий свод неба, становился все больше. Иногда можно было заметить тонкие нити, соединяющие планету и ее спутник — шахты космических лифтов.

И вдруг Луна начала таять.

До сих пор Артему казалось, что в этом состоянии он способен переживать лишь отзвуки прежних чувств, которые угасли, едва его тело погрузилось в глубокий стазис. Но теперь его охватили замешательство и страх. Лунный диск — тяжелый, похожий на траченную временем китайскую маску, — таял, точно кусок льда, брошенный на раскаленную сковороду. А из-за него выползал другой диск — тусклый, металлический гофрированный зонтик, чуть склоненный в руках невидимого актера.

Диск.

Сверкающие нити никуда не исчезли: наоборот, их стало больше, они натянулись алмазной паутиной, словно она должна была защитить Артема от надвигающейся угрозы. Но Диск продолжал приближаться. Он рос, приближался, покачивался в алмазной паутине, опутавшей весь мир. В этот миг сознание Артема внезапно разделилось, точно клетка. Оставаясь на прежнем месте, он одновременно скользнул куда-то прочь по одной из нитей — так скользит по проволочному стерженьку косточка на старомодных бухгалтерских счетах. Теперь он видел себя со стороны. Он точно знал, что тело, чьи очертания смутно угадывались в сияющем, как вольфрамовая нить, коконе — его собственное. Чуть поодаль на длинной нити покачивался еще один такой же кокон, но Артем почти сразу забыл о нем.

Что-то огромное, более темное, чем сам космос, двигалось параллельно поверхности эклиптики. Вот его бесформенная масса заслонила веселый оранжевый шарик Юпитера, поглотила похожее на полотер созвездие Льва… Еще несколько ударов сердца — и вдруг на Диске словно включили мощные прожектора. Толстые желтоватые лучи ударили в сторону темного облака, и оно вспенилось, заклубилось. Это могли быть и непонятные процессы материи, и конвульсии живого существа.

А потом облако выбросило длинные черные щупальца. Они коснулись корабля, и тело Артема пронзила ни с чем не сравнимая боль.

Он закричал, и мир содрогнулся от его крика. Новые лучи прожекторов ударили с корабля в клубящуюся мглу, и она вновь вскипела, разбрасывая во все стороны клочья черной массы. А корабль-диск вновь и вновь прожигал черное облако лучами…

* * *

Артем открыл глаза.

Он по-прежнему сидел в «рабочем кресле». Зал заливало неяркое сияние, колпак-«фен» больше не загораживал обзор. Голова плавала в своем танке — эту штуку было принято называть именно так, — и Артем вдруг понял, что не находит в ее виде ничего отталкивающего.

Он знал, что голова некогда принадлежала Ивану Андреевичу Кровлеву, капитану первого ранга, погибшему в битве за единственную планету системы Дельты Скорпиона, которую местные жители называли «Лух» или «Фалора», а люди — «Катя»: планета была названа в честь дочери ее первооткрывателя, трагически погибшей во время экспедиции. Капитаны звездного флота часто оставались со своим экипажем даже после смерти… конечно, если останки удавалось найти, а такое случалось не слишком часто.