Из Африки - Карен Бликсен

Здесь были Малиму и Сар Сита, бессменные и бесстрашные оруженосцы и следопыты Дениса, сопровождавшие его во всех сафари. Им выдалось охотиться с принцем Уэльским, который много лет спустя помнил их по именам и признавался, что эту пару никто не смог бы перещеголять. Теперь великие следопыты потеряли след и сидели неподвижно. Был здесь и Кануфья, шофер Дениса, протрясшийся с ним по бездорожью не одну тысячу миль, — стройный молодой кикуйю с наблюдательными обезьяньими глазками; теперь он напоминал грустную обезьяну, мерзнущую в клетке.

Из Наиваши приехал слуга Дениса, сомалиец Билеа Иса. Он дважды побывал с Денисом в Англии, учился там в школе и говорил по-английски, как джентльмен. Несколько лет назад мы с Денисом присутствовали в Найроби на свадьбе Билеа; то было впечатляющее празднество, длившееся семь дней. По случаю торжества сей великий путешественник и школяр вспомнил об обычаях предков: облачился в золоченые одеяния и склонился до земли, приветствуя нас; исполняя танец с саблями, он впал в истинное пустынное неистовство. Побывав на могиле своего господина, Билеа вернулся и, храня молчание, уселся вместе с остальными под домом, упираясь руками в землю.

Фарах выходил к скорбящим и беседовал с ними. Он тоже был мрачнее тучи.

— То, что ты уезжаешь из страны, было бы еще не так плохо, — говорил он, — если бы оставался Бедар.

Соратники Дениса пробыли у дома примерно неделю, а потом по одному разбрелись.

Я часто ездила на его могилу. По прямой до нее было от дома не больше пяти миль, но дорога так петляла, что набирались все пятнадцать. Могила находилась примерно на тысячу футов выше дома, и воздух здесь был совсем другой — чистый, как вода в прозрачном стакане; стоило снять шляпу, как волосы начинали развеваться на легком сладком ветерке. С востока тянулись над вершинами облака, отбрасывая живую тень на волнистый ландшафт, а потом испаряясь над Рифтовой долиной.

Я приобрела в лавке у индуса ярд белой материи, которую местные жители называют «американи», и с помощью Фараха укрепила ее на трех высоких шестах позади могилы, чтобы видеть от дома, где она находится. Снизу лоскут казался белой точкой на зеленом холме.

Дожди в тот год были так обильны, что я опасалась, как бы могила не заросла травой и не потерялась. Чтобы этого не случилось, мы собрали с аллеи все побеленные камни, которые Кароменья в свое время потрудился свалить у двери, погрузили их в машину и отвезли к могиле. Срубив вокруг могилы траву, мы сложили из камней квадрат, чтобы обозначить место.

Я так часто возила на могилу Дениса ребятишек с фермы, что она стала для них привычным местом, и они могли любому показать, как до нее добраться. Рядом они построили шалаш из веток. Летом из Момбасы прибыл Али бин Салим, с которым дружил Денис, чтобы упасть на могилу и поплакать на ней по арабской традиции.

Однажды я нашла у могилы Хью Мартина. Мы уселись в траву и долго беседовали. Хью Мартин принял гибель Дениса очень близко к сердцу. Если существовал на свете человек, игравший какую-то роль в его странном, затворническом существовании, то этим человеком был Денис. Идеал — странная штука: трудно было себе представить, чтобы Хью лелеял какой-то идеал, еще труднее было вообразить, что утрата этого идеала способна подействовать на него, как расставание с жизненно важным органом. Однако после смерти Дениса он постарел и сильно переменился: его лицо вытянулось и покрылось пятнами. Тем не менее, он не утратил сходства с улыбающимся китайским божком, словно знал, в отличие от всех прочих, нечто, приносившее ему огромное удовлетворение.

В тот раз он поведал мне у могилы, что ночью ему пришла в голову эпитафия на смерть Дениса. Видимо, он позаимствовал ее у древнегреческого автора: он процитировал ее по-гречески, а потом перевел для меня на английский: «Пусть огонь поглотит мой смертный прах, мне все равно. Ибо теперь все для меня едино».

Позднее брат Дениса, лорд Уинчилси, воздвиг на его могиле обелиск со строками из «Старого морехода» — поэмы, которую Денис обожал. Я никогда прежде ее не слышала, пока Денис не процитировал мне из нее несколько строк. Помнится, впервые это произошло по дороге на свадьбу Билеа. Обелиска я не видела: он появился на холме уже после моего отъезда из Африки.

В Англии тоже стоит памятник Денису. Однокашники выстроили в память о нем каменный мостик над речкой, протекающей по полю вблизи Итона. На одной из балюстрад выбито его имя с датами обучения в Итоне, на другой — строки: «Славен в этих полях и любим друзьями».

Мой жизненный путь пролег между речкой в благодушной Англии и горной грядой в Африке; из-за оптической иллюзии путь мой кажется неровным, но это неровности самих окрестностей. На мосту в Итоне была спущена тетива лука, стрела облетела Землю и ударилась об обелиск на нагорье Нгонг.

После моего отъезда из Африки Густав Мор написал мне о странных явлениях, происходящих на могиле Дениса. Ни о чем подобном я до тех пор не слыхивала. «Маасаи, — сообщал он в письме, — поставили в известность окружного комиссара в Нгонг, что неоднократно видели на восходе и на закате солнца львов на могиле Финч-Хаттона. То были лев и львица: они подолгу стояли или лежали на могиле. Ту же самую картину наблюдали индусы, проезжавшие мимо этого места на Кажадо. После вашего отъезда площадку вокруг могилы выровняли, превратив в террасу. Видимо, это и привлекло львов, которым хорошо видна оттуда долина, скот и дикие животные на ней».

Полагаю, что живые львы на могиле Дениса — подходящий монумент в его память, в чисто африканском духе. «Прославлен и в могиле»… Даже львы в честь лорда Нельсона на Трафальгарской площади — всего лишь каменные изваяния.

Я осталась на ферме одна. Она больше не принадлежала мне, но новые владельцы предложили мне оставаться в доме столько времени, сколько я пожелаю, взимая с меня, следуя закону, арендную плату — один шиллинг в день.

Распродажа мебели не давала нам с Фарахом сидеть спокойно. Сначала мы выставили весь столовый фарфор и стекло на обеденном столе, потом, когда был продан стол, посуда была расставлена на полу. Дерзкая кукушка выкрикивала свое приветствие, как ни в чем не бывало; потом продали и ее. Продав столовое стекло, я в первую же ночь передумала и с утра помчалась в Найроби, чтобы умолять женщину-покупательницу о расторжении покупки. Мне негде было его держать, но к этому стеклу прикасались пальцы и губы моих друзей, из этих стаканов я пила превосходное вино. Они хранили эхо застольных бесед, и я не хотела с ними расставаться. В чужом доме их быстро перебили бы.

У меня был старый фанерный экран, разрисованный фигурками китайцев, султанов, негров и собак на поводках, который всегда стоял перед камином. По вечерам фигурки оживали от тепла камина, превращаясь в персонажей историй, которые я рассказывала Денису. Вдоволь насмотревшись на экран, я сложила его и упаковала в ящик, предоставив фигуркам временную передышку.

Леди Макмиллан в то время заканчивала возводить в Найроби мемориал в честь усопшего супруга, сэра Нортропа Макмиллана. Поучилось красивое здание с библиотекой и читальными залами. Приехав на ферму, она долго вела со мной грустную беседу о минувшем, а потом купила для библиотеки большую часть моей старой датской мебели, привезенной когда-то из дому. Я радовалась, что все эти уютные, полные мудрости шкафы и полки и впредь останутся вместе, подобно дамскому кружку, находящему в эпоху революции убежище в стенах университета.