Клад - Алан Георгиевич Черчесов

кореш, а действует плоше врага! Или к ним мне подсесть на троих? Но посмотришь с воздержной, второй стороны, и сомнения уже затрудняют: вдруг мне память за эту подсевку спасибо не скажет, а, даже напротив, озлится склерозами? Коли Тенчо набрешет чего, я его, хоть казни, не подлажу, ибо помню историю смутно, просыпаюсь в ней разве обрывками. Для моих осенений, кажись, всеохватности надобны.

– А ты вот что, Флоринчо: пивком-то его угости, но к Оторве ходить не сбегай. К прочим кадрам похоже вниманием слушайся. Постигай все не в нитку – объемами. В кружку к Тенчо себя ты всецельно, пожалуй, не втискивай.

Чую, щеку мне шпарит огнем. Повернулся, а там Детелинчо меня ненавидит. Ну и хрен с тобой, думаю. Буде клад нераскрытым остался лежать в Дюстабане, я из нас о нем первый дознаюсь, а ты хоть до шкварок себя запылай.

– Прав Запрян. Он дурного совета не сжулит, – потрафляет мне стопкой врасплох Трендафил. – Пей, дружбан, в новый раз мой бесплатный полтинник. Славно ты это удумал – разговоры на клады подуськивать. Задираешь, как в прежние веки, мне выручку. Нет в кабачьих рекордах позиции прибыльней, чем споры за деньги.

Я, конечно, польщенный, но не такой и тюфяк, чтоб не прочухать лукавины: больно голос в корчмаре нетвердый, обманчивый. Видать, докумекал игру Трендафил и со всякой раздачи напрок козырно́го туза вычисляет. Был один я себе на уме, а с полудня плутов уже двое, не считая сюда Детелина, который с меня черных взглядов не сводит, колупает, вражина, ногтем по Запряновой совести.

Выпил я, ка́пнул прозрачностью в душу, затлелся теплом, рассуждаю: была не была! Поглядим, кто из нас расторопней смекалками. Про корчмаря во сне сопляка – ни гу-гу. А без сна Детелина и клада-то давеча не было.

Ободрившись ракийкой, впрягаюсь притворства разменивать:

– Предположим, не врет Детелин, – говорю.

– Хорошо, – отвечает корчмарь. – Давай предположим.

– Предположим, в твоих все способностях.

– Ладно.

– И откуда б ты начал подкопное дело? Ну, то есть знай ты, что клад тот по-прежнему в нашей земле кочемарит.

– А мы про то знаем? – прищурил меня Трендафил.

– Знать, конечно, совсем не уверены. Однако такой разворот допускаем.

– Тогда мне копать рановато. Я покамест успехи свои налегке подожду, без копания.

Тут уж я, старшина, осерчал.

– Вижу, ты у нас снова непьющий. Надо быть, истово ждать упражняешься. Мне-то оно трын-трава. Ежели хочешь Запряна сронять, я твою недопитость откушать готовый со всем удовольствием. А что до покрытья расходов – пиши в счет нарытого вскорости золота. Можешь даже процентом мою недоимку наддать.

Почитай что на розданных картах блефую!

– Не пойдет, – балагурит корчмарь. – Коль тебя на кредит разгулять, одного сундучка в возмещение убытков достанет навряд. Лучше мы дальше про Вылко намеки заслушаем… Эй, Дончо, не скажешь чего по вопросу? Ты ведь в Габрово с Вылковой внучкой за партой учился, поди, отношенья имел, на уроках ее шурымурил.

А Карпачев ни капли не против: обожает балясы точить и бредятины в публику сплетничать.

– Мы с Митошкой за Вылко себя не заботили. В иные забавы тогда егозили проказами. Девчурка была она бойкая, язычком и проступками – язва. Обществ чуралась, однако ж со мною якшалась впритирку, на речке вподручно махорку курила и не гнушалась за это лобзаний…

– Ну, теперь понесет! – хныкает в спину мне Паско Даскалов. – Покуда не трахнет, хрыч ей спуску с той речки не даст. Не спасешь ли нас, батюшка? Запрещай пердуну ударяться в развраты.

Евтим призывает бахвала к порядку:

– Ты бы, Дончо, убавил свою ненаедность и по детским шпаргалкам блудить не ходил. Ограничься в отчетах фигурой Разбойника Вылко, а возле косичек топтайся не шибко.

– Просвети, как вспорол он серпом Пуподыха, – клянчит бражник Флорин, потом пересекся глазами с Оторвой и дерганым ртом виноватится: – Или другие расскажут, ежели Дончо чегой-то в годах подзабыл?

Я такой кувырок лишь приветствую:

– Вот вам, соземцы, первейшее правило: забегать наперед в изложеньях отсель не дозволено. Соблюдаем постольку посильную очередь в датах и всяческих путных событиях. А кто набрехал, обрываем мазилу поправками и выводим на факты до тютельки.

Установку народ поддержал. Так толпой к сундуку и поехали.

Разобрались сперва с Пуподыхом: впечатлили Флорина про то, как, шуткуя, бандюги подставили хлюпика, а Вылко, наивец, возьми и прими на веру, будто тот обрюхатил бездумщицу сирую Бенку… Кто ему на слюнтяя того подсказал? Да неужто, Людмилчо, и сам не припомнишь?.. Не может такого, чтоб ты не слыхал. Это все город тебя на родное былье обокрал.

Что ж, вдруго́рядь тады заведу тебя в курсы. А хочешь, отсрочим на завтра?.. Ну и настырный же ты, офицер Баламазов! Где такое упрямство отъел, изумляюсь. Честно-честно! Без слов на тебя восхищаюсь, потому как одни матюги для восторгов остались… А представь-ка назад те орехи, что с Недялко ты хлопчиком тибрил. Кабы я не метлой проучил, а заушно б тебя в отделенье стаскал, разве ж ты б в полицаи оттуда достигнул?.. Ничего не шантаж. Просто вслух размышляю о наших неравных рассоренных совестях… Так точно, сугубо по теме!.. Допрос так допрос…

И на чем мы с тобою застряли, допросчик?.. Ага, на сестре подлеца с Пуподыхом.

Шагну я с того, что по нашей округе в то время гайдук[20] заправлял. Под шайку свою три села, как солому подошвой, подмял. Всех безбедных крестьян вплоть до Садово вымогал понедельно на дани: то в Катуницу брата нашлет, то по Кочово ночью шныряет, а то спозаранки заявится сам в Дюстабан. Живодар его звали, так наши его окрестили тайком в живодеры. Грабил он скромно: пускай и с запасом продукты взимал, на деньги хозяев не зарился – те он с турок убитых вдокон собирал: посрывает мошны с перерезанных шей и оставит тела на подкормку волкам и стервятам. Статен был, говорят, зычен басом, мордастый лицом, посечен по щекам где не оспой, то шрамами, но для бабьего племени гожий, повадный, кой-кому из резвуний так даже собою и лакомый. Вот же ж Вылкова Бенка на этого черта сердечком простяшным и клюнула! На него или братьев его – различать нам сегодня невежливо, но что кто-то из них заморочил дуреху на пузо, то слюбилось развратом доподлинно. Были, правда, и злыдни, умножавшие сплетнями без того горемычный позор: дескать, носит под ребрами тройню, потому как тремя опузырена.

Два другие, Кубрат с Драгостином, уступали старшому не только годами, но также и в ростах, хотя посредь наших сельчан бесперечь возвышались верзилами. Так ли, сяк – и́х породное семя в девице бедой забродило. Сам же Вылко еще маловат был, оттого и напухлость