Билет на ладью Харона - Василий Звягинцев

— Ага. Вот еще послушай, нам все равно немножко отдохнуть нужно. Перед решающим броском в неизвестность. У твоей Татьяны какие глаза?

Сергей задумался.

— Да вроде карие…

Вадим имел другое мнение, ему казалось, что они скорее зеленоватые. Ну да все равно.

— Прошу, по заявкам слушателей:

Карие глаза — песок,

Осень, волчья степь, охота,

Скачка, вся на волосок

От паденья и полета.

— А у моей Майи, — сообщил он Сергею после неизбежной паузы, когда мужчины обдумывают услышанное, — глаза — синие:

Синие глаза — луна,

Вальса белое молчанье,

Ежедневная стена

Неизбежного прощанья.[32]

— Нет, брат, никогда я вас, интеллигентов, не пойму, — ответил подавленный магией чужих стихов Тарханов. — Как это получается, одни, уж до того крепкие ребята, с которыми служить приходилось, вдруг ломались в бою, а такие, вроде тебя, слабаки на вид, и шутить ухитрялись, и всю роту, из которой в живых треть оставалась, перед завтрашним смертельным боем успокаивали: «Ерунда, бойцы, не мы первые, не мы последние. И вообще смерть такая штука, что, пока я жив, ее нет. Когда она придет, меня не будет. Мы с ней никогда не встретимся». Это у меня был такой подпоручик, Дима Гаев, командир саперного взвода, мост на Суэцком канале вовремя успел подорвать.

— И где он теперь? — с интересом спросил Ляхов.

— О, карьеру сделал! Говорят, начальник Московского метро, но я не проверял.

— Я о том же и говорил. Просто в этом и состоит суть аристократии. В нормальном обществе она должна воплощать в себе лучшие черты народа. И подтягивать прочих до своего уровня. Что, как я понял, твой Гаев и делал. Молодец. А вот это уже опять про нас с тобой:

Память, ты слабее год от году,

Тот ли это или кто другой

Променял веселую свободу

На священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,

Сон тревожный, бесконечный путь,

Но Святой Георгий тронул дважды

Пулею не тронутую грудь.[33]

Тарханов помолчал целую минуту, потом вздохнул, начал зашнуровывать ботинки.

А Ляхов подвел итог странного их литературного собеседования.

— Проще нам с тобой дойти до места, осмотреться и потом на машине за ними сгонять.

— Или на танке, — косвенным образом согласился Сергей.

Предположение о том, что внизу они увидели именно погранзаставу, подтвердилось быстрее, чем ожидали. Всего лишь в километре дорогу им пересекло солидное заграждение из колючей проволоки, густо натянутой между трехметровыми бетонными столбами.

Кстати, «колючей» — это слабо сказано. Проволочные нити вместо колючек покрывали целые бутоны блестящих лепестков, напоминающих лезвия для безопасной бритвы, только вдвое длиннее и настолько острые, что при одном взгляде на них непроизвольно начинали ныть корни зубов.

А уж лезть на подобное заграждение лично Ляхов согласился бы только… Да ни за что бы не согласился. Уж лучше пуля в спину от своих, чем эти штуки.

Насколько извращенным мышлением обладал тот, кто такое изобрел и воплотил в жизнь. Да еще, наверное, премию за рационализацию получил.

И уже привычно Вадим подумал, что встречался с подобным, и даже всплыло будто бы в памяти название подобной проволоки — «Егоза», чтобы тут же исчезнуть, как это бывает со сном в момент резкого пробуждения.

Тарханов был удивлен так же, как и он.

— Придумают же, — и со вкусом выматерился, чего вне строя себе обычно не позволял.

— Резать — нечем. Проход искать — долго. Давай вот тут камнями и палочками подопрем — и ползком…

— Смотри, Сергей, точно ведь граница, — Ляхов указал на белый прямоугольный щит с синей шестиконечной звездой, установленный четырьмя столбами левее. Ниже звезды — два ряда характерных еврейских букв.

— Читай, ты же по-ихнему соображаешь…

Тарханов долго всматривался в щит, шевеля губами.

— Ни хрена не понимаю. Буквы те же, а не складывается. Вот тут написано «Метулла», такое название я на наших картах встречал, а дальше ничего не понимаю. Другой язык. Вроде как по-китайски — кириллицей.

— Опять же говорю — приехали. Места те — и не то. Буквы те — и снова не то.

— А если здесь как раз все то, только мы — не те? — В словах Тарханова Вадиму послышалось нечто чересчур для простого полковника заумное. Хотя «Солнце не моего мира» — тоже не каждый полковник такое придумает.

Удачно форсировав заграждение, они добрались до заставы.

Ворота, представлявшие собой сварные из десятимиллиметрового уголка рамы, заплетенные той же проволокой, были полураспахнуты. На окружающих территорию пулеметных вышках отчетливо виднелись круглые дырчатые стволы, но нигде ни одного человека. В деревянной будке КПП тоже пусто, но на столике рядом с коробкой полевого телефона лежал раскрытый линованный журнал, пачка сигарет, коробка спичек и странного вида огнестрельное оружие, но, безусловно, автомат. Пусть и необычной конструкции.

Пустота, глухая, давящая тишина, которую странным образом не нарушали журчание и плеск воды, льющейся из водоразборной колонки на полпути между воротами и ближайшим домиком. Кто-то забыл или не успел до конца закрутить вентиль, и тонкая струйка текла и текла в бетонный желоб.

Чисто машинально Тарханов прежде всего схватился за чужое оружие. А Вадим вытащил из пачки с теми же еврейскими буквами сигарету.

Что же, вполне нормальные. Табак хороший, и пачка почти полная.

Сергей же бубнил о своем, раскидывая по столу детали неизвестного стреляющего устройства.

— Так, эта хрень понятна, тут тоже ничего особенного, а вот это остроумно… В принципе не стоило огород городить, — подвел он итог обследования конструкции. — Но вообще у них, видать, другая технологическая культура…

— У кого — у них? — отреагировал на ключевое слово Ляхов.

— У здешних. Мне эта машинка много чего рассказала…

Иногда Вадим воспринимал Тарханова просто как хорошо образованного и воспитанного офицера, в общем соответствующего чуть вышесреднему уровню, а моментами поражался неожиданности и тонкости его умозаключений и формулировок.

И тогда ему казалось, что он сам не совсем дорос, чтобы воспринимать Сергея в полноте его личности. Так ведь в его горно-егерском давали два гражданских высших образования, кроме военного, и за обычные пять лет. При довольно крутой муштре и всем прочем. Естественно предположить, что «средние умы» там просто не выживали, точнее, не удерживались.