Ты теперь моя - Елена Тодорова

Рома меня обнимает. Притискивая к груди, без лишних просьб дает мне то утешение, которое я всегда в его руках искала.

— Теперь все будет хорошо? — запах его вдыхаю и, жмурясь, внутри себя его задерживаю.

— Обязательно.

И я верю. Я ему теперь всегда верить буду. Мы многое пережили. Вместе и порознь. Но этот год, как ни крути, был самым тяжелым. Слишком многое мы прошли, слишком сильные чувства обнажились. Даже те, которые, казалось, никому показывать нельзя.

Мы утоляем боль и желания друг друга. Мы идеальные половинки одного целого. Теперь мы знаем, каким хрупким может быть счастье. Беречь его и друг друга будем.

Мы вместе. Мы семья.

Первая ночь на новом для Богданчика месте непросто нам дается. Он плачет и бесконечно требует внимания. Половина второго, а мы все воюем.

Забросив в переноску необходимые вещи, второй рукой подхватываю сына. Прижимая к боку, смотрю на соскочившего с кровати Саульского.

— Мы в мою старую комнату пойдем… — поясняю я. — Тебе нужно спать. Завтра на работу.

Он тормозит меня у самой двери:

— Ты серьезно? Юля? Что ты делаешь? Дай его сюда, — машинально отдаю ребенка. — И замри. Не мельтеши. Никаких раздельных комнат. Я не для того вас забрал.

Кивнув, отставляю переноску и устало растираю лицо.

— А если Бодя не научится спать один? — выпаливаю то, что меня, как-никак, сильно беспокоит.

— Когда-нибудь научится. До свадьбы с тобой точно спать не будет.

Боже, мой Саульский улыбается!

И Богдан вместе с ним. Прижался к отцовскому плечу, щедро обслюнявил и демонстрирует теперь два мелких зубика.

— Так, значит, — грожу сыну пальцем.

Он молотит ножками воздух и подскакивает в крепких руках отца. А затем хохочет на всю спальню.

— Бодька, Бодька… Всех же перебудишь, — журю его и сама смеюсь.

Комната Тони хоть и далеко, но я-то знаю, как чутко она спит. Момо к нашим рандеву привыкла, а няня двадцать лет с малыми детьми дела не имела. Не удивлюсь, если я ее единственная воспитанница. Еще и не совсем удачная.

— Богдан, — пытаюсь быть строгой. — Ночью нужно спать. Да. Я не шучу.

После этих слов он визжит и хохочет еще громче.

— Ты посмотри на него!

— Хулиган, — замечает Рома с резковатым смешком.

У него такие эмоции крайне редко прорываются. За тот год по пальцам пересчитать можно. Меня в такие моменты будто двумя противоположными стихиями накрывает — горячими и холодными волнами одновременно кожу обжигает.

— Я его так не воспитывала, — оправдываюсь и улыбаюсь.

— Верю, — в этом коротком слове отчетливо слышу гордость.

Так, так… Саульские, значит.

И почему мне так радостно от того, что они во всем похожи? Это же совсем необоснованно, но я ничего не могу с собой поделать.

— Я так понимаю, у нас впереди много интересного? — спрашиваю, вызывая у Ромы новую ухмылку. — Господи, о чем я толкую?! Ну, конечно!

— Ты ведь тоже непростая, Юлька.

— Справедливо. Но младенцем я была идеальным, Тоня рассказывала.

— Еще скажи, что только спала и ела.

Пожимаю плечами.

— Наверное.

— Это нереально.

— Может, и нереально, — снова в знак неуверенности двигаю плечами. — Тоня меня частенько перехваливает.

— Это хорошо. Должен быть такой человек. У каждого.

Не могу не согласиться. Да и от Саульского это звучит очень внушительно. Он ведь долгие годы был один.

Замолкаю, продолжая за ним наблюдать. Кажется, физически не способна взгляда оторвать. Насмотреться не могу. Такой он любимый, родной — сердце от силы чувств распирает. Давит оно на все органы. Все пространство собой заполняет.

Довольно долго Роме приходится носить Богданчика, прежде чем тот, наконец, притихает и начинает засыпать. Но и после этого, он не выпускает его из рук. Подходит к окну и, останавливаясь, продолжает слегка покачивать.

Я встаю с кресла, где просидела последние полчаса, и подхожу к ним. Обнимаю Саульского со спины. Прижимаюсь щекой к горячей коже и шумно вздыхаю.

— Я так счастлива, Рома. Прямо сейчас, — тихо делюсь. — Я же теперь тебя заобнимаю. Задушу своей любовью. Не отделаешься ты от меня, Саульский!

— Думаешь, что испугаешь меня этим? — чувствую, как мощно стучит его сердце, и сама этой силой наполняюсь. — Не испугаешь. Ничем. Все в сравнении познается, Юлька. Все. С тобой мне не может быть плохо, — вдыхает ровно и глубоко. — Только без тебя, Юля.

Сглатываю и молчу, выдерживая паузу, чтобы не заплакать. Целую его чуть выше лопатки. Медленно перевожу дыхание.

— Я же буду тебя до глубокой ночи раздражать разговорами, помнишь? А утром ворчать и вредничать, потому что не выспалась. Мм-м?

— Помню. Я тебя разной помню, Юля.

Уложив Богдана в кроватку, мы забираемся в нашу супружескую кровать. Рома откидывается на подушки, а я напротив него сажусь, поджимая под себя ноги. Смотрю на него и от волнения комкаю в кулаках простыню.

— Я тебя один раз спрошу… Если не захочешь, не отвечай… — дыхание сбивается, не давая голосу звучать так спокойно, как мне бы хотелось. — На самом деле мне не важен твой ответ. Ни на что сейчас не повлияет. Я переживу. Смогу. Сама же виновата! Сгорю. Переболею. Прощу. И всегда тебя любить буду. Этого во мне ничто не убьет! Ты не смог. Я сама не смогла! Но я должна спросить… — решаюсь, готовая к любому ответу. — Этот год, как ты жил… С кем-то был?

— Как я жил? Да никак я не жил, Юля. Я сказал уже. Не жил я, — прикрывая глаза, с силой стискивает челюсти. А потом, вновь глядя на меня, требует почти грубо: — Иди сюда.

В груди такая ломота разливается, вдохнуть не могу. Делаю это прерывисто и шумно. Взгляд опускаю. И подчиняюсь. Бросаюсь ему в руки, как в пропасть.

Я справлюсь. Я справлюсь. Справлюсь…

Рома очень крепко меня сжимает, физически больно.

— Разве я мог? — продолжает приглушенно и скрипуче-хрипло. Судорожно выдыхаю и сама в него как ненормальная вжимаюсь. — Не мог я, Юля. Не мог.

Сауль

В доме так тихо, слух режет. Я теперь не переношу подобную звенящую пустоту. Еще мокрыми руками подкатываю манжеты рубашки к локтям и направляюсь к выходу на задний двор. По привычке ступаю размеренно и неспешно, но изнутри что-то так и подгоняет. Не в силах воздействовать на внешние показатели, управляет внутренними. Грудь чаще и резче поднимает. А стоит увидеть Юлю с сыном на качелях, сердце гулко вниз обрывается. И тут же, будто на пружине, хлестко обратно возвращается. Секундная заминка, казалось бы, а ощутимо.