Отречение - Екатерина Георгиевна Маркова

Тина стоит посередине комнаты, незряче растопырив руки, зовет слабым голосом: «Прокопыч, миленький, только скорей» — и через секунду тяжело обвисает в руках подоспевшего сторожа.

«Ах ты, Тина болотная», — слышит она сквозь размытость сознания глуховатый голос кассирши Анны Семеновны. Она устроила Тину в магазин продавцом. «Давай к нам в цветочный. Будешь цветы зимой нюхать, авось и перезимуешь, а с осени, дай бог, здоровье подправим, и снова за учебу примешься», — посоветовала Анна Семеновна Тине, когда врачи настояли пропустить год в институте.

Анна Семеновна занимала одну из комнат в коммуналке, где жила Тина. Высокая и плоская, с зычным командирским голосом, она не говорила, а приказывала. Однажды Тина слышала, как Анна Семеновна отдала приказание на кухне: «Надо похлопотать, чтобы сироту в интернат поближе перевели. Матвеевне с больными ногами больно далече за девкой ездить». Сиротой была Тина, а Матвеевна — Тинина бабка, старая, полуглухая, с больными, опухшими ногами. Откуда появилась Матвеевна, Тина так и не поняла. Она знала, что у нее никого нет. Верней, так считалось. Но где-то в самой глубине души Тина точно знала, что не может быть такого, чтобы у нее никого не было. Однажды тайком она даже прорепетировала, как будет она сидеть с мешочком у входной двери в интернат и точь-в-точь, как те, кого забирали на воскресенье домой, не сведет глаз с двери. Тина даже постаралась не моргать. Но это оказалось очень трудно. На глаза навернулись слезы, и Тина почему-то тихонько заплакала, верней, даже заскулила протяжно и тонко. Совсем как щенок Севка, которого подобрали в сугробе возле качелей.

За год до появления бабки Матвеевны Тина услышала, как нянечка тетя Зина спросила громким шепотом воспитательницу: «Слышь, правда, что у Тинки Михалевой родители объявились?» Воспитательница мгновенно оборвала нянечкин шепот, но Тина точно видела, как утвердительно качнула головой Нина Ивановна. У Тины сильно и больно заложило уши, все тело закололо мелкими тоненькими иголками, а в голове точно заиграл какой-то оркестр. Тина даже отчетливо слышала, как вырывается из нагромождения звуков партия скрипки, высоко и пронзительно просверливая макушку. И с этого момента началась новая жизнь. Это было постоянное ожидание скорого чуда. То мучительное и нетерпеливое, то сладостное и уверенное в счастливом исходе. Казалось, каждая ее клеточка обратилась в слух. Тина слышала ногами, спиной, волосами. Ее натренированный ожиданием организм был способен уловить приближение родителей за десятки километров. Ночами не спалось, а когда удавалось забыться, красивая нарядная женщина бежала навстречу Тине, и девочка, зарываясь лицом в ее раскиданные по плечам волосы, вдыхала их родной сладкий запах. Тина очень хотела, но даже во сне не позволяла своим непослушным губам раздвинуться коротеньким, самым желанным словом на свете. Днем Тина бродила как потерянная, вновь и вновь перекладывая собранные в мешочек вещи.

Все кончилось просто и внезапно. Нянечка тетя Зина перепутала фамилию. У Дины Михайловой появились какие-то близкие родственники. Дину забрали. А Тина переложила вещи из мешочка снова в тумбочку — и тут впервые мир треснул пополам. Рассекли зловещие синеватые молнии стены спальни, расщепили яркими зигзагами. Вывалился в черную пропасть угол комнаты, и Тина потеряла сознание.

А потом появилась бабка Матвеевна. Через несколько ступенек кубарем неслась вниз Тина, а в голове мелькало улыбающееся лицо нарядной женщины с раскиданными по плечам душистыми волосами. Возле кабинета директора стояла грузная старуха, тяжело опираясь на палку. Директор подтолкнул обомлевшую девочку к старухе, проговорил своим всегда ровным густым баском:

— Это, Валентинка, бабушка твоя. Да вы присаживайтесь, Антонина Матвеевна, в ногах, говорят, правды нет.

Матвеевна тяжело всхлипнула, притянула к себе Тину и, прижимая ее к мягкой колышущейся груди, ответила:

— Не беспокойтесь, Вячеслав Ильич, мне и постоять нетрудно, а правды-то, похоже, не только в ногах нет.

Глаза у Матвеевны плакали, а рот дрожал, разъезжался в улыбке. Тина тихонечко вздохнула, коротко тряхнула головой, словно навсегда выпроваживая прекрасное видение с разметанными по плечам душистыми волосами с родным запахом, и прошептала чуть слышно: «Здравствуйте, бабушка».

Матвеевна забирала Тину из интерната в субботу после уроков, и они ехали домой. Тининым домом стала просторная светлая комната в коммунальной квартире с длиннющим коридором и множеством перемешанных запахов. Постепенно Тина научилась расчленять этот общий запах коммуналки на отдельные, конкретные запахи, принадлежащие семье или отдельному человеку. Кисловато-муторный махорочный запах принадлежал железнодорожнику Гавриле Потаповичу, по прозвищу «Дрезина». Сначала Тина не понимала, откуда взялось это прозвище, но неведение было недолгим. Словоохотливая молодая Татьянка, которая вносила в общую лепту запахов тонкий, терпкий запах дорогих духов, рассказала Тине, что каждый раз, когда Гаврила Потапович выпивает в компании бывших однополчан, рассказывает потом на кухне соседям историю, как во время войны, будучи пацаном, помощником машиниста, увел он из-под самого носа у фашистов дрезину с оружием. Рассказ кончался, как правило, пьяными слезами, тоской по той, настоящей жизни, переполненной риском, жаждой подвига, с ума сводящей ненавистью к тем, кто навязал войну. Они, наверное, были добрые люди, новые Тинины соседи, если всякий раз без насмешек и нетерпения выслушивали давно надоевший рассказ о дрезине.

Все съестные запахи квартиры, казалось, сосредоточились в комнате, которую занимали Пронины. Из их двери просачивались запахи кислых щей, жареной картошки с луком, каких-то грибных солений и маринадов.

Их было четверо: желтая, болезненная тетя Дуся, вечно подвыпивший дядя Коля и двое мальчишек-близнецов — Шурка и Митяй. Шурка и Митяй, несмотря на тяжелый съедобный дух, растекающийся из их комнаты, всегда требовали есть, и у обоих никогда не проходил насморк.

— Мамк, пошамать дашь когда-нибудь? — орали в два голоса близнецы, швыркая сопливыми носами на всю квартиру.

Тетя Дуся торопливо накидывала на тарелку со сковородки блины, ворчала в ответ:

— Троглодиты какие-то, а не дети. Вечно жрать хотят. И каждый вечер блинов им подавай.

Тине, вертевшейся на кухне, тоже перепадал блинок. Блины у тети Дуси так же, как и пирожки ее приготовления, были белые, непрожаренные. И сама она была вся какая-то непропеченная, без единой кровинки на блеклом лице.

Когда Матвеевна впервые привезла в субботу Тину домой, все соседи выстроились в коридоре, и когда Тина от смущения громко хмыкнула, Митяй со всхлипом утер кулаком нос и заметил:

— Ну и не похожа совсем на сироту. Смеется вона.

Звонкий шлепок по затылку заткнул Митяя, он с опаской покосился на отца и молча засопел. Впоследствии Митяй мстил Тине за свой публичный позор. Ухал неожиданно над ее головой бумажным пакетом, надутым воздухом, обстреливал прослюнявленными промокашками из трубочки и, воровато озираясь по сторонам, скороговоркой шептал: