Наполеонов обоз. Книга 1. Рябиновый клин - Дина Рубина

Так вот, дядя Назар Васильевич с тех пор вроде как полюбил со Сташеком вести беседы. Покашливая, насмешливо расспрашивал о том о сём, будто пытался выведать – а не помнит ли Сташек, как был плодом в чреве матери.

Кстати, о матери в Гороховце никогда не расспрашивали – ни батю, ни его, никогда не упоминали, словно не интересовались ею. Что там за история получилась, почему они не приглянулись друг другу?.. Несколько раз Сташек ловил на себе пристальный взгляд Назара Васильевича; однажды тот как-то неодобрительно обронил при бате – мол, сын-то похож на мать, а? Чернявый какой… будто тебя там и не стояло. Эта фраза показалась Сташеку какой-то липкой, даже опасной, словно батя сейчас мог вспылить и броситься в драку, и долго потом раздумывал, не понимая: почему это плохо, когда ты на маму похож? Вон, баба Валя южская часто говорит: «От какие у нас красавчики тут ходют-бродют! Кто на мамку похож, тот счастливым вырастет!»

* * *

К тому же у Сташека сильно испортились отношения с Пашкой, подросшим братаном. Тот теперь и вовсе сторонился «малявку», верховодил компанией подростков, и бродили они по станции, как свора шакалов, задирая местных девчонок и дачниц, выпивая почище взрослых, тибря по дворам и огородам всё, что плохо лежит. Но и Сташек годам к тринадцати подрос, окреп, много и удачливо дрался, и уже не позволил бы себя безнаказанно задевать. Пашка это чуял, но смириться не мог, чесалось его самолюбие. Рук он не распускал, но не упускал случая поизгаляться над младшим словесно, не обращая внимания на одёргивания старших, на хмурое лицо бати и на явную, написанную на лбу Сташека холодную ярость. Так что, когда – теперь уже редко и ненадолго, на выходные, – Сташек с батей появлялись в Гороховце, в доме воцарялась напряжённая, будто заряженная раздражением и взрывчатым ожиданием тишина.

Людмила, вздохнув, как-то обмолвилась, что ждёт не дождётся повестки из армии: пусть, мол, Пашку прищучат там, возьмут в оборот, пусть погоняют по плацу, собьют наглость. А то жалобы на него отовсюду, соседи уже приходили не раз, участковый то и дело заглядывает, и как бы кто обиженный не прибил Пашку исподтишка. Виктор вообще считал, что в наше время военная карьера парню очень к лицу. И заработок надёжный, и пенсия хорошая.

Наконец однажды Людмила позвонила с ра-боты: Назар Васильич упал в огороде и уж не поднялся, доктор сказал, вроде как удар, что ли. Очень он плох, даже сына не узнаёт. Да, и вот ещё Павел…

– Что Павел? – обеспокоенно поинтересовался отец.

– Так всё, провожаем. Пятнадцатого забирают его. Как будто в связисты. В общем, что-то такое, приличное, слава богу. Ты, Семён, приехал бы попрощаться. Назар Васильич тебя сам знаешь как любил… – И, всхлипнув, привычной семейной присказкой: – Он же вырастил тебя, как родного.

Пока ждали выходных, дядя Назар отмучился, так что батя со Сташеком успели только к похоронам и поминкам.

Матвеевы с соседями не слишком корешились. И не то чтобы ссорились, а просто жили наособицу. Вот Людмила помягче была, так что, кроме родни, дядю Назара пришли проводить пара сослуживцев Виктора из депо и трое подруг Людмилы из бригады контролеров, что проверяли билеты в электричках. Ну, и старухи-соседки, бывалая похоронная команда, тоже явились: мало что при жизни с соседом, случалось, и грызлись-собачились, – перед смертью-голубушкой все равны, помянуть надо. Их приветствовали с улыбкой; угощать на поминках старух – дело святое.

Дядя Назар беспартийный был, в начальство не лез, всю жизнь до пенсии на станции Гороховец водил маневровые тепловозы… Так что семья решилась его отпевать. Но не в церкви, а без шума, прямо в избе. Пришёл молодой священник, долговязый и неловкий, как подросток («Такой молодой, такой молодой!» – удивлённо покачивала головой бабушка Настасья Васильевна), – и требу справил один, без помощника. Подпевали ему старухи: те ещё помнили, что к чему, да и нахоронились за свою жизнь. Конечно, в церкви было бы шикарней, заметил внук Пашка, но чё-т отец жмётся. Не, не жидится, но как-то… не хочет внимания привлекать.

И отпевание было быстрое; и хотя священник пел не торопясь (у него, несмотря на щуплость, оказался красивый густой баритон), всё равно – скороговорка. Вот церква, уныло повторяла заплаканная бабушка, там красиво, умильно, там душа смиряется…

На кладбище священник не поехал и от поминок отговорился каким-то делом. Виктор просто сунул ему конверт с деньгами, вначале стесняясь дать прямо в руки и всё пытаясь углядеть карман в рясе. Но священник просто поймал его нерешительную руку и конверт из неё спокойно изъял: из молодых да ранний.

В общем, всё было трезво и достойно. Сфотографировались у гроба (друг Виктора Гоша был фотохудожником-любителем, выставки даже делал в местном Доме культуры) и понесли из избы: фото в рамке, венки, крышку гроба… Наконец, подняли сам гроб: батя тоже нёс, и в тот момент, когда гроб оказался на плечах у мужиков, Сташек вдруг увидел, как слеза скатилась у бати из глаза и застыла над губой, а вытереть нельзя, руки заняты.

На кладбище собралось человек десять…

Полуденное чистое небо, испещрённое чёрными пометками галок, золотилось как янтарь; в нём застыла колокольня с чёрным – на просвет – колоколом. Ряд молодых берёз в отдалении, высаженных по краю кладбища, тоже золотился листвой. Пахло землёй; пахло влажной нагретой землёй. Сташек неотрывно глядел в яму, внутри которой, обрубленные лопатой, свежими срезами белели корешки.

Батя своим поставленным голосом произносил какие-то хорошие слова – о трудном, но крепком характере покойного дяди Назара, о его любви к труду, о твёрдости духа… Батя был в своём чёрном кителе с орденскими планками, и Сташек не мог отделаться от ощущения, что, как на праздниках в Комзяках, тот в конце речи непременно воскликнет что-то о великой железнодорожной державе. (Батя все парадные выступления всегда заканчивал этой здравицей, возможно, искупая другие свои, нелестные заявления по адресу властей и законов. И не кривил душой: держава и вправду была железнодорожной, и в качестве этом – великой.)

Наконец гроб опустили в яму, закидали землёй…

Ритуальный автобус ждал за воротами кладбища.

Поминки справляли тоже в избе. Так и дешевле было, и – верно Людмила сказала, – душевнее как-то: в родном доме, который он и построил, и чуть не всю жизнь в нём прожил.

Когда вернулись, изба уже была прибрана, с зеркал сняты простыни, полы вымыты и стол красиво накрыт: во главе стола стояла на блюдечке непременная стопка водки, накрытая ломтиком чёрного хлеба. «Столичную» и «Пшеничную», да ещё «на винте», а не с «бескозыркой», привезли батя со Сташеком. Виктор приготовил пару бутылок «Русской» с зелёной этикеткой, ну и самогона – залейся. «Кедровка»: сам дядя Назар настаивал его на кедровых орехах.

Людмила, молодец, и «девочки» её, помощницы, наготовили человек на тридцать. И кутья была, с изюмом и мёдом, и салаты, и холодные закуски, и щи, и мясное. Тётя Настя, Настасья Васильевна, не в силах была помочь, и вообще, от горя еле ноги таскала. Как села за стол, так и сидела, будто её по ошибке домой с кладбища привезли и вот после поминок она отправится к мужу, с которым лет семьдесят отжила.