Ричард Длинные Руки - бургграф - Гай Юлий Орловский

Я остановился над Беландаром.

— Прогадал? — спросил сочувствующе. — А ведь я говорил, что рыцарь, слово держу.

Он поднял искаженное мукой лицо, в глазах боль и дикое изумление, прохрипел окровавленным ртом:

— Как?..

— Неважно, — ответил я. Повернулся, сильным ударом разрубил Беландару голову до самой челюсти, так надежнее, подошел к Морроту. Он уже распластался на спине, пальцами уцелевшей руки пытается зажимать хлещущую кровью рану. — Я добрый... я не буду вас мучить. Контрольный удар в голову.

Итель вскрикнул горестно, услышав хруст раскалываемого черепа. Я подошел к нему, поигрывая красным лезвием. Он смотрел с бессильной злобой, я приставил острие к его глазу, кровь сразу натекла лужицей и заполнила всю впадину.

— Не убивай, — вдруг сказал он торопливо. — У меня несметные богатства... Всё будет твоим! Только...

Я покачал головой:

— Я не сказал, что я — рыцарь? Сказал.

Он вскрикнул и дернулся, но лезвие с хрустом вошло в глазницу, пронзило мозг, рассекая нервные узлы и сети, он затих и, раскинув руки, перестал дергаться. Из распоротого живота кишки всё еще выдавливаются со злобным шипением, словно там своя жизнь, отдельная от этого неудачливого человека.

Я всё еще вытирал лезвие меча о роскошную одежду Моррота, не понимая, почему в спину тянет сыростью, когда заметил, как от моих ног наметилась слабая тень.

На востоке посветлело небо, высоко в небе вспыхнуло огнем розовое облачко. Далекая городская стена еще в тени, отсюда смотрится не слишком внушительно, а стражи на ней больше похожи на медленно ползающих мух.

Наконец я заторможенно решил, что у Моррота меч очень неплох, а главное — чистый, взял его и, сорвав ножны вместе с поясом, опоясался на правую сторону и сунул меч в ножны. Моя тень тем временем протянулась, неимоверно длинная, на целую милю и достигла стены, та заискрилась в лучах утреннего солнца.

Я охнул, уже не отдельные мухи, а целый рой облепил верх стены, значит, меня увидели, что у них за глаза, не иначе как колдуны помогают, из распахнутых ворот выметнулось с десяток всадников.

Я поспешно отступил под защиту деревьев, в этот момент над стеной, где толпится народ, взвился черный столб, завертелся, превращаясь в смерч, а в верхней части начали вырастать два черных туманных крыла.

Зеленые ветви сомкнулись за мной, но перед глазами всё стоял этот чудовищный смерч над ничего не подозревающими людьми, то ли медленно пожирая их, то ли растравляя ненависть и направляя в нужном направлении.

Лес невелик, но всё равно всадники застрянут среди первых же буреломов, я торопливо перебежал на другую сторону, оттуда в личине исчезника торопливо пробрался через открытое место.

Всадники надолго исчезли в лесу. Я ломал голову, как пробраться через ворота, там вместе с мытарями за приезжающими обязательно следит колдун, но с опушки леса раздались крики, веселые песни.

Мадам ля Вуязен, ее неразлучный Джафар, это он изображал Сатану, и вся свита, оттягивающаяся на черной мессе, выехали из леса кто верхом, кто на повозках. Некоторых, как я заметил, везли настолько упившихся, что лыка не вязали.

Будь что будет, я пристроился в конец процессии, все настолько истощились в оргии, что ни один даже головы не повернул. Едва миновали врата, я отделился и всё в той же личине начал пробираться в сторону церкви.

За два квартала будто кто-то облил холодной водой. Я охнул и ускорил шаг, потом сорвался на бег. Народ с воплями бежал в том же направлении: к церквушке отца Шкреда. Меня обгоняли, толкали. Я слышал испуганно-радостные крики, как всегда, когда где-то горит дом, на что можно полюбоваться и порадоваться, что полыхает не твой. Наконец дома раздвинулись, мои ноги похолодели, но я заставил себя подойти ближе.

В небо упирается сверкающим острием громадный айсберг, глазам больно от блеска. Солнце отражается во всех гранях, словно там высится исполинский кристалл алмаза. Несмотря на теплый день и прямые солнечные лучи, под ледяным утесом сухо. Ошарашенный народ стоит кольцом, бегущие замедляют шаг и подходят уже почти на цыпочках.

Мне протискиваться нет надобности, вижу поверх голов, как под ледяным утесом всё же потемнела земля, спустя минуту показалась первая струйка воды. Значит, всё-таки лед, а то почудилось вообще невесть что. От льдины явственно веет Арктикой, тундрой, белым безмолвием.

В толпе тишина, смотрят потрясен но, не слышно воплей, как было бы при пожаре, никто не суетится, не бросается что-то делать, спасать... Да кого спасать, тоска сжала меня, как гигантская ладонь детский мячик. Если там внутри и осталась церквушка, то всё в ней превращено в лед. Чудовищная магия сумела как-то создать огромное количество воды и мгновенно заморозить ее... Или просто создала лед, не привлекая воду?

Я безотчетно проталкивался ближе, народ расступается нехотя, никто не смотрит даже, кто толкает, взгляды всех устремлены на исполинскую глыбу льда. Тесной группкой стоят дюжие и одинаково одетые люди с эмблемами гильдии суконщиков, а в середке сам мастер Пауэр. Я протолкался к нему, суконщики заворчали, Пауэр оглянулся, недовольный, но узнал меня, пугливо оглянулся по сторонам и сказал шепотом:

— Что вы делаете...

— Смотрите вперед, — прошептал я.

Он послушно повернулся, я услышал шепот:

— Приношу свои соболезнования. Вы тоже здесь бывали...

— Как всё случилось? — спросил я глухо.

— Не знаю, — ответил он, — но вот Ульрих был поблизости как раз. Он всё видел...

Второй, на которого он указал, оглянулся, злой и раздраженный:

— Тихо ты, дурак... Не болтай лишнего.

Я вытащил золотую монету, показал и кивнул в сторону ближайшего трактира. Суконщики переглянулись, посмотрели на Пауэра. Тот кивнул, и вся группа начала проталкиваться вслед за мной. Я оглянулся в последний раз, из-под глыбы потекли струйки воды, но сама глыба вроде бы простоит так еще не одни сутки, пока не растает.

В харчевне нам отвели на чистой половине отдельную комнату, пришлось заплатить втрое дороже, суконщики расположились за столом, на меня смотрят с выжидательной враждебностью.

— Как всё случилось? — повторил я.

Пауэр кивнул на одного из членов своей гильдии, худого остроносого человечка с выпуклыми, как у лягушки, глазами.

— Ульрих был с самого начала.

Суконщик коротко поклонился, сказал торопливо, чуть пригнувшись к столу и понижая голос:

— Вы не поверите, ваша милость... Там на площади играли детишки, рисовали на земле всякое. К ним подошел какой-то монах, заговорил, потом взял у них мел и тоже начал рисовать. Мы как раз с Тулиусом там стояли поблизости. Сперва подумал, что монах начнет детям говорить о Боге, остались еще такие, что бродят и всё ноют и ноют о Божьей благодати, о загробной жизни... Я уж подумал, что надо пойти и дать в ухо, ну разве можно детям о загробной жизни?.. А потом я засомневался. Что-то не понравилось...