Проклятые короли: Железный король. Узница Шато-Гайара. Яд и корона - Морис Дрюон

этой именно навязчивой мысли вернулся король, выйдя из оцепенения, которым сопровождался второй удар.

– Да, государь, вызвали, – ответил брат Рено, – удивительно, что он еще не прибыл.

Он лгал; он действительно отрядил гонца в Шалонь, но по соглашению с его высочеством Валуа приказал ехать гонцу самым дальним путем с тем расчетом, чтобы епископ Пьер прибыл к королю с запозданием.

Брату Рено предстояло сыграть слишком важную роль, и он не желал делиться ею с каким бы то ни было другим священнослужителем. И впрямь, исповедником короля полагалось быть лишь Великому инквизитору Франции, и никому иному. Слишком много общих тайн связывало их, и нельзя было допустить, чтобы тайны эти в момент кончины короля достигли чужих ушей. Итак, могущественному владыке было отказано видеть друга, того, кого он пожелал избрать в провожатые, отправляясь в последний путь.

– Вы долго беседовали со мной, брат Рено? – спросил король.

Брат Рено, толстяк с жирным отвислым подбородком, с черными маленькими глазками, с голым черепом, окруженным косицами жестких пожелтевших волос, должен был, ссылаясь на волю Небес, довести до сознания короля то, что хотели слышать от него живые.

– Государь, – начал он, – если Господь Бог призовет вас к себе, как может призвать Он любого из нас в любое время, Он отблагодарит вас за то, что вы оставляете государственные дела в полном порядке.

Король ничего не ответил.

– Я уже исповедовался, брат Рено? – спросил он, помолчав.

– Да, государь, еще позавчера, – ответил доминиканец. – Исповедь, достойная вас, она привела всех нас в восхищение, и те же чувства вызовет у всех ваших подданных. Вы сказали, что раскаиваетесь в том, что обложили ваш народ и особенно Святую церковь непомерными налогами, но что вы не просите прощения у тех, кто, возможно, и погиб в результате ваших действий, ибо вера и справедливость должны идти рука об руку.

Великий инквизитор повысил голос с таким расчетом, чтобы его слышали все присутствующие в опочивальне.

– Я говорил это? – спросил король. – Действительно говорил?

Он уже не знал, действительно ли произнес эти слова, или же брат Рено измыслил их, дабы королевская кончина была поучительной, как то полагается великим мира сего. Он только прошептал «погиб», но оспаривать слова брата Рено не хватило сил. Он знал, что скоро сам войдет в сонм погибших.

– Необходимо, чтобы вы сообщили нам вашу последнюю волю, государь, – терпеливо, но настойчиво продолжал брат Рено.

Он немного отступил, чтобы не застить королю, и тот внезапно заметил, что опочивальня полна народу.

– А-а, я всех вас узнаю, всех, кто находится здесь.

Казалось, он сам удивлялся тому, что способен еще узнавать людей.

А они все собрались вокруг его смертного одра: три его сына, два его брата, и лекари, державшие наготове тазы и ланцеты, и первый камергер, и Ангерран де Мариньи. Позади толпились пэры Франции, вся высшая знать и какие-то люди помельче – всех их свели здесь обстоятельства или обязанности. Присутствующие перешептывались.

– Да-да, – повторил король, – я вас всех хорошо узнаю.

Но видел он сквозь дымку, застилавшую взор.

Кто этот великан, что стоит у стены и на целую голову выше всех остальных? Ах, да это же Робер Артуа, забияка, шелапут, который причинял ему столько хлопот… А эта крупная женщина, которая стоит неподалеку от постели и засучивает рукава жестом повивальной бабки? Он узнал и ее – это его кузина, зловещая графиня Маго.

Король подумал обо всех незавершенных делах, обо всех этих противоречивых интересах, которые и есть жизнь народа.

– А папу еще не выбрали, – пробормотал он.

А сколько других вопросов толпилось и сталкивалось в его уже помутневшем сознании. Не улажено еще дело с принцессами-прелюбодейками; сыновья его не имеют жен, но не могут вступить в новый брак. Не решен еще фландрский вопрос.

Каждый человек отчасти склонен думать, что мир родился вместе с ним, и мучится, прощаясь с жизнью, так как ему кажется, что вместе с ним обрываются пути Вселенной.

Король задвигался на подушках, ища глазами Людовика Наваррского. Тот стоял, безжизненно опустив руки, тяжело дыша впалой грудью; он не отрывал глаз от отца, но думал только о себе.

– Вникните, Людовик, вникните, – шептал Филипп Красивый, – что значит быть королем Франции! Как можно скорее ознакомьтесь с состоянием вашего королевства.

Граф Пуатье старался сохранить обычное бесстрастие, а Карл, младший сын короля, с трудом удерживался от слез.

Брат Рено обменялся с его высочеством Валуа заговорщическим взглядом, который говорил: «Пора вам вмешаться, ибо времени не остается!»

Все эти последние дни Великий инквизитор зорко следил за процессом перехода власти в новые руки. Филипп Красивый умирает. Наследует ему Людовик Наваррский, а как известно, его высочество Валуа имеет на племянника неограниченное влияние. Поэтому Великий инквизитор каждым своим жестом, каждым своим словом подтверждал любое мнение Валуа и выказывал все большее уважение к его особе.

Валуа приблизился к умирающему и произнес:

– Брат мой, считаете ли вы, что ничего не должно быть изменено в вашем завещании, составленном в тысяча триста одиннадцатом году?

– Ногаре умер, – ответил король.

Брат Рено и Валуа снова переглянулись, решив, что король не в своем уме и что они совершили ошибку, так безбожно затянув разрешение столь неотложного дела. Но Филипп Красивый добавил:

– Ведь он был исполнителем моей воли.

Карл Валуа незаметно махнул Майару, личному писцу короля, и тот приблизился к кровати, неся чернильницу и отточенные гусиные перья.

– Было бы хорошо, брат мой, сделать приписку к вашему завещанию, чтобы внести в него новых исполнителей вашей воли, – наставительно заметил Валуа.

– Пить, – прошептал король.

И снова ему смочили губы святой водой.

– Угодно ли вам, чтобы я лично наблюдал за неукоснительным исполнением вашей воли? – продолжал Валуа.

– Конечно, – ответил король. – И вы также, мой брат, – добавил он, повернувшись к его высочеству Людовику д’Эврё, который ничего не требовал, ни о чем не просил и молча думал о смерти.

Майар начал писать. Веки короля по-прежнему не шевелились. Глаза смотрели все с той же пугающей неподвижностью, но теперь эти огромные голубые глаза были как бы подернуты тусклой пеленой.

Король медленно обводил взглядом толпившихся вокруг людей и еле слышно произносил их имена, сначала Людовика д’Эврё, потом других: каноника собора Парижской Богоматери Филиппа де Конвера, который явился сюда помочь брату Рено при выполнении его печальных обязанностей, затем Пьера де Шабли, приближенного старшего королевского сына, и еще Юга де Бувилля, первого камергера.

Тут к одру умирающего приблизился Ангерран де Мариньи и встал с таким расчетом, чтобы закрыть своей мощной фигурой от взоров Филиппа всех присутствующих в