Не оглядывайся назад!.. - Владимир Максимов

Директором, хранителем, экскурсоводом (в чём надобности почти никогда не было) стала дочь Тимофея Нина, «заработавшая» себе в сыром Петербурге чахотку и поэтому вернувшаяся для поправки здоровья в родные места…

Роду Кимонко тоже было чем гордиться! Они, как и Калюндзюга, слыли отличными охотниками и рыболовами, но, самое главное (так они считали сами), среди них было много хороших борцов. Именно поэтому, при каждом удобном и неудобном случае, Кимонко вызывали Калюндзюга на поединок. Помериться силами на льду запорошенной снегом реки.

Иногда борьба могла продолжаться целый день, не выявляя явного победителя. Однако Кимонко были уверены, что победили именно они, потому что для очередной пары борцов роду Калюндзюга уже некого было выставлять.

– Слабый род. Одни девчонки родятся, – удовлетворённо кивали головами старики из рода Кимонко, и оба рода расходились по разным берегам.

Бесспорным же преимуществом рода Кимонко перед Калюндзюга и теми, и другими считалось то, что бывший леспромхозовский магазин «Смешанных товаров» находится на их, левом, берегу.

И если музей, расположенный на правом, кроме его директора, хотя бы из-за того, что она жила в том же доме, почти никто не посещал, то в магазин ходили все, за исключением младенцев, которые ходить ещё просто не умели.

Особенное паломничество возникало у «торговой точки», после окончания промысла, когда – ещё леспромхозовская продавщица, так и оставшаяся жить в Гвасюгах после смерти мужа, похороненного тут же, за околицей, – получала спирт.

В такие дни любой заезжий «гастролёр» мог за бутылку водки выменять «у местных аборигенов» шкурку соболя, выдры, норки, а то – и не одну…

Когда в магазине кончался традиционный алкоголь (происходило это всегда очень быстро, сколько бы его ни завезли), – переходили к нетрадиционному: одеколону и прочим спиртосодержащим жидкостям, – чаще всего отпугивающим гнус, – который удэгейцы по своему прямому назначению никогда не использовали.

Одним словом, всеобщий праздник, хоть и без братания родов, продолжался до тех пор, пока в магазине оставались содержащие хоть в какой-то мере спирт смеси, вплоть до клея БФ, который разводили водой и тоже пили, причём особым шиком в такие развесёлые деньки считалось упиться до потери человеческого облика.

Именно это всеобщее празднество и припомнилось мне вдруг на Командорах, когда мы с Олой ели варёное мясо моржа.

Помню, как одна удэгейка с редкими зубами и провалившимися от их отсутствия тёмными щеками, всё намеревалась пуститься в пляс на крыльце магазина, держа в руках как невиданную драгоценность очередной флакон с антикомарином и постоянно, словно заведённая, повторяла одно и то же, укоряя продавщицу:

– Я ей соболь даю. Она не берёт. Не дам, говорит, тебе больше ничего. Помрёшь, как мужик мой от водки помер… А я уже один флакон выпила – и ничего… Хорошо мне! Ещё и другой взяла… – весело рассмеялась она, скатываясь с трухлявого крыльца на едва держащих её тонких ногах.

Однако права оказалась всё же продавщица. И после дополнительной дозы зелья эта развесёлая удэгейка неопределимого возраста всё же померла, забравшись в одежде на кровать и скорчившись там в углу клубком…

Муж не заметил потери подруги, потому что «горючая смесь» продавалась в магазине ещё два дня.

На третий день утром, в выстуженном за дни пьянки доме, супруг попытался растолкать свою «крепко спящую» жену, с которой всё это время почивал рядышком ночью, а иногда, сваленный предельной дозой алкоголя, и днём. Растолкать же её он решил для того, чтоб она растопила буржуйку да сготовила чего-нибудь поесть. Однако поднять верную многие годы собутыльницу никакими тычками и грозными окриками оказалось уже не по силам…

Вспомнил я и то, как рассказывал Тае об этих современных Монтекки и Капулетти, стараясь скрасить юмором их затяжную, бесполезную и, в общем-то, совсем не злобную вражду. Однако Тая никакого, даже доброго юмора, на этот счёт не принимала. Может быть, оттого, что была родом с Кавказа и слишком хорошо знала цену разобщённости людей, живущих по соседству друг с другом. Когда о корнях вражды уже никто не помнит и не знает, но само древо вражды всё разрастается и разрастается, цветя при этом «пышным цветом», пуская новые побеги.

Про ужасающие же пьянки, когда пьют все: от мала до велика, я ей вообще никогда не говорил. О честности удэгейцев, их добродушии, детской наивности, неумении лгать, умении охотиться и желании всегда прийти на помощь – да. А о другом – нет».

* * *

«Улетаем, – с грустью подумал я, устраиваясь у иллюминатора, – и с этим уже ничего не поделаешь».

Взревел мотор. Снежная «штора» на какое-то время задёрнула снаружи мой иллюминатор. Вертолёт качнулся: вправо-влево, выровнялся, оторвавшись от земли. В лицо, через стекло, брызнуло солнце и уже с высоты птичьего полёта я увидел яркий белый припай, тёмные скалы, вырастающие из полосы прибоя Татарского пролива. Сам, голубой как небо, пролив и вдающийся в него мыс Крестовоздвиженский с маленьким игрушечным домиком метеостанции и белой свечой маяка на его пологой вершине.

Я пересел на другую сторону, но деревни уже не увидел. Под нами и справа от нас было только зелёное море тайги. И по вершинам сосен, как по волнам, слегка колыхаемых ветром, легко скользила невесомая тень вертолёта, уносящего нас…

Резко встав, я направился к кабине пилота.

– Ты это куда? – недоумённо спросил Юрка, оторвавшись от иллюминатора.

Шарик тоже поднял с лап голову, уставив на меня любопытные и озорные глаза.

– Туда, – ответил я и открыл дверь пилотской кабины.

– Капитан! – почему-то именно так обратился я к лётчику, напрягая голос. – Будь другом, разверни машину. Очень тебя прошу.

«Стажёр» и командир одновременно обернулись, и вертолёт чувствительно качнуло в сторону…

Пилот, снова глядя по курсу, прокричал:

– Зачем? Что-то ценное оставил или сам решил остаться?

– Оставил… Девушку… Давай к ракетчикам заглянем. Вдруг она ещё там… Тебе туда и обратно – не больше двадцати минут. Мне бы только попрощаться с ней.

– А за горючку кто будет платить? – не меняя курса осведомился лётчик. – К тому же в Совгавани нас ждут к определённому сроку.

– За горючку я заплачу! – заторопился я, потому что каждый миг всё больше и больше отдалял меня от Риммы.

Вертолётчик с нескрываемым любопытством быстро взглянул на меня.

– А ты знаешь, сколько горючки жрёт наш «крокодил»?

– Даю вам по соболю. Нет, – даже не дождавшись ответа, продолжил я. – Три соболя. Два – тебе. Один – стажёру.

На миг мне показалось, что вертолёт стал разворачиваться. Но, взглянув вперёд, я понял, что мы летим в том же направлении: слева – вода, справа – тайга и горы.

– Каждому по три соболя! И – рога впридачу!