Мужайтесь и вооружайтесь! - Сергей Заплавный

«Не смейте!» — хотел крикнуть Митюша, но его опередил отец, тоже невольно услышавший пересуды приказчиков.

— Неладные речи неладно и слушать, — нагрянул он из сеней в житье к приказчикам. — Но коли на то дело пошло, хочу и от себя слово сказать. Не всяк злодей, кто часом лих. Иван Васильевич царство строил, а супротивные ему бояре со своими прихвостнями что? — Дьяволу престол, а себе рядом — сиятельные престольцы. Вот он на них и опалился. И поделом! Они ведь почище его кровопийствовали. За червя держали. Двоедушничали. Измены строили. Не сменив их, нельзя было вперед двигаться. Он и сменил, пусть и с душегубством немалым. Я с опричниной не дружил, но могу сказать, что она не с неба взялась. Александрова слобода — тоже. Плохо ли, хорошо ли, а Русь при Грозном в силу вошла, землями многими и городами уширилась, государством стала, Земские соборы и свой Судебник учинила. Этого не забудьте, когда в другой раз по углам в шепоты пуститесь.

— Возлюбивший злобу чтит ю паче благостыни, — опомнившись, постными голосами стали возражать ему приказчики. — Худом добра не весят. Лучше в обиде быть, чем в обидчиках. Забудь, что мы тут говорили, князь. Господь учит: замахнись да не ударь!

— Праведники нашлись… — подавил в себе раздражение отец. — Ладно, забуду… Правдой жить, точно огород городить: что днем отчизники нагородят, то скрытники и злобесники ночью норовят разметать. Да пока у них руки коротки… Ну а насчет дворца в слободе, что на Рождество Христово молния попортила, я так скажу: отстроен он еще лучше прежнего. С памятью о государе Иване Васильевиче то же будет: как разрушится, так и отстроится…

Через год отца не стало, но эти слова навсегда запали Пожарскому в душу. Они стерли ореол непогрешимости с обликов Иоанна Грозного и его преемника, блаженного Федора Иоанновича, а затем Бориса Годунова и Василия Шуйского, но помогли понять, что царь со всеми его человеческими достоинствами и недостатками — это прежде всего скрепа государства, хранитель веры и самостояния, а значит, верность ему — это верность отечеству. Шатаний тут быть никаких не может. Как Солнцу всех не угреть, так и царю на всех не угодить. Главное, чтобы это был радетель, а не самозванец, готовый бросить под ноги алчности наемников и своему честолюбию судьбу народа…

А потом разразилась Смута, и земля под Александровой слободой, как и повсюду, закачалась. Кто ее только ни топтал! Дольше всех гайдуки и пехота литовского гетмана Яна Сапеги. Дважды их выбивал из крепости князь Михайло Скопин-Шуйский. Ему помогал шведский барон Якоб Делагарди. Однако при седьмочисленных боярах слобода снова пала. Полторы тысячи посадников затворились тогда в перестроенной шатровой звоннице, но сапегинцы подожгли ее, обложив со всех сторон бревнами и хворостом. Не желая даться им в руки, бросилась вниз с колокольни дочь мельника со Сноповской плотины, Катюня Самоквасова. После этого случая ее отчим Поликарп Рябой собрал посадников и крестьян из окрестных сел Бельково, Каринское, Годуново, Отяево, Темкино, Шуйское, Недюревка да и стал побивать обидчиков стремительными налетами, а после влил свой отряд в нижегородское ополчение. Ныне Поликарп Рябой послан в Александрову слободу — готовить ночлеги для земской рати. Никто лучше него с этим не справится…

Былое так крепко переплелось с настоящим, что Пожарский забыл обо всем вокруг, расслабил вожжи, дал коню самому выбирать дорогу. Чем ближе становился кремль на холме, тем явственнее виделись потеки и проломы на его некогда белых стенах, тем больше резали глаза груды развалин и пожарищ на посаде у реки Серой и возле острожка, поставленного поодаль еще людьми Скопина-Шуйского.

«Это не тучи над Слободой повисли, — неожиданно подумалось Пожарскому. — Это тени прошлого здесь витают — тени замученных при царе Иоанне и тени павших в боях за родимую землю, тени изменников и завоевателей, нашедших здесь бесславный конец, и тени мирных жителей, ни в чем не повинных стариков и детей. Сколько слез в небесах накопилось — и представить трудно. Помоги им, Господи, дождем на землю пролиться, неприкаянные души облегчить, а прикаянные умиротворить».

Словно услышав его, где-то далеко, будто ворочая небесные валуны, предупреждающе прокатились громовые раскаты. Защелкали первые дождевые капли. Они становились все гуще и гуще, потом вдруг иссякли, чтобы вскоре вновь просыпаться косохлестом.

Ополченцы прибавили шагу, поспешая в близкое уже укрытие. Стали поторапливать лошадей возчики, устремились вперед конные послужильцы. Тут-то и догнал Пожарского отрядец Андрея Татева. Рядом с воеводой на белом с черными пятнами ногайском жеребце восседал плотный, будто из жести скроенный всадник в коротком плаще, четырехугольной шляпе с бахромой по волнистому краю и в красных сапогах со стоячими голенищами выше колен. Сорвав шляпу с головы, он помахал ею перед собой и с подчеркнутым достоинством возгласил:

— Поклоняюсь тебе на здоровье, князь! Учини свою милость.

Это был капитан Яков Шав. Не беда, что он поклон с поклонением перепутал. Понять его речь можно, а это главное.

— И я тебе кланяюсь, капитан, — откликнулся Пожарский. — На добром слове кому не спасибо? Со встречей! Мир тебе и ответное здравие.

Волосы у Шава белесые и плотные, как мочало, небольшие глаза упрятаны в пухлые мешочки, круглые навесные усы оканчиваются клоком желтоватых волос под нижней губой, вид — более чем воинственный.

— Как тебя Бог милует? — спросил Пожарский.

— Мокро, — водрузил шляпу на голову Шав и в свою очередь спросил: — Что скажешь?

— А то и скажу, что мокрому море по колено, — не удержался на серьезе Пожарский, но тут же, ругнув себя за ребячество, поспешил свою выходку загладить: — Правая рука, левое сердце! Помогай Бог и вашим, и нашим. Удачно ли ехалось?

— Ехалось! Ехалось! — закивал Шав. — Я есть прибыл до твоего иминейства. Хочу говорить важное дело.

— Здесь не получится, капитан. Сам сказал: мокро. Давай отложим переговоры на вечер. Татев тебя дальше проводит, а у меня, извиняй, сейчас запарка, — с этими словами Пожарский развернул коня и поскакал навстречу Поликарпу Рябому.

Встретились они с Шавом после вечерней трапезы в приказной избе деревянного острожка. Пожарский с собой сыновей взял: пусть не только в ратные, но и в переговорные дела вникают, опыта набираются.

Усадив напротив себя Шава, Пожарский предложил:

— Итак, капитан, излагай дело, с которым прибыл, а мы послушаем, хорошо ли оно нам или плохо. Мы люди ратные. Сам видишь, засиживаться ни тебе, ни мне не досуг. Так что лучше не петлять, а говорить прямо.

— О, да! То правильно, князь. Пустые слова говорить не пригоже. Одна беда: мой язык скоро по вашему излагать не исправен. Дай мне сразу вручить тебе в руки письмовную речь великих рыцарей, кои готовы быть с тобой в соединении против московских и польских неприятелей. Сия грамота наше дело лучше меня скажет.

— Изволь!

Они разом поднялись. Шав торжественно извлек из расписной укладки свиток и с поклоном вручил Пожарскому. Тот развернул грамоту и, убедившись, что писана она русским слогом, передал Татеву: