История о пропавшем ребенке - Элена Ферранте

– Ты ее нашел? – спросила она Энцо севшим голосом. – Где она?

Мы искали Тину вдоль шоссе, бегали по всему кварталу, снова возвращались на шоссе. К нам многие присоединились. Пришел Антонио, пришла Кармен, пришел ее муж Роберто, даже Марчелло Солара созвал своих людей и сам лично до глубокой ночи кружил по улицам. Лила была похожа на Мелину: металась взад-вперед, словно разом лишилась рассудка. Но еще больше обезумел Энцо. Он орал, ругался с уличными торговцами, угрожал им страшной расправой, рвался лично проверить каждый легковой автомобиль, каждый грузовик, каждую повозку. Пришлось карабинерам вмешаться и успокоить его.

Нам казалось, что мы вот-вот найдем Тину и все вздохнут с облегчением. Девочку знали абсолютно все, и чуть ли не каждый клялся, что вот сию минуту видел ее вон у того лотка, на этом углу, во дворе, в сквере, она шла к туннелю с каким-то высоким мужчиной, нет, с низеньким. Но все эти зацепки оказались пустышкой, и постепенно поиски прекратились.

К вечеру сложилась история, которую впоследствии пересказывали чаще всего. Девочка спустилась с тротуара на шоссе, побежав за синим мячиком. Именно в этот момент ее настиг грузовик. Грузовик вез какую-то строительную смесь, ехал быстро, грохоча и подскакивая на дорожных выбоинах. Больше никто ничего не видел, но все, кого мы опрашивали, слышали толчок. Грузовик даже не притормозил, он промчался мимо и унес с собой тело девочки. На шоссе не осталось ни капли крови. Не осталось вообще ничего, ничего, ничего. Грузовик скрылся, а вместе с ним исчезла девочка, которую мы потеряли навсегда.

Я покинула Неаполь в 1995 году, когда пошли разговоры о том, что город наконец возрождается. Но мне слабо верилось в это возрождение. На моих глазах годами строился новый вокзал, возводился небоскреб на виа Новара, как грибы росли многоэтажки в Скампии, над серой каменной стеной муниципалитета Ареначча, на виа Таддео-да-Сесса, на пьяцца Национале. Спроектированные для строительства где-нибудь во Франции или в Японии, у нас, между Понтичелли и Поджореале, возводимые с многочисленными нарушениями, они быстро теряли блеск и превращались в очередное убожество. Какое уж тут возрождение? Так, пудра, кое-где присыпавшая изможденное лицо города.

Это повторялось повсеместно. Грим, вселявший надежды, неизбежно трескался и новым слоем ложился на заскорузлую корку, покрывающую город. Поэтому, вместо того чтобы остаться и принять участие в его оздоровлении под руководством бывшей Коммунистической партии, я решила перебраться в Турин. Мне предложили возглавить одно престижное издательство. После сорока время понеслось вскачь, и я уже за ним не поспевала. Отныне мой календарь состоял из дедлайнов по контрактам. Годы не шли, а перескакивали от выпуска одной книги до выпуска другой. Мне трудно вспомнить те или иные события из моей жизни и жизни моих дочерей без привязки к работе, которая отнимала у меня все больше времени. Если меня спросят, когда случилось то-то или то-то, я отвечу: после выхода в свет такой-то книги.

К моменту переезда я опубликовала уже несколько книг. Они принесли мне определенную известность и материальный достаток. Забот с дочками у меня заметно поубавилось. Деде, а следом за ней и Эльза уехали учиться в Бостон: спасибо Пьетро, который к тому времени уже лет семь или восемь преподавал в Гарварде. Девочки поддерживали с отцом прекрасные отношения. В письмах они жаловались на ужасный климат и зазнайство бостонцев, но в целом были довольны, в первую очередь собой и тем, что смогли выбраться из той жизни, на которую я их чуть было не обрекла. Имме хотелось не отставать от сестер, но что я, оставаясь в квартале, могла ей дать? Поначалу мне приносило некоторую пользу реноме писательницы, которая, несмотря на возможность переехать куда угодно, продолжает жить в трущобе и черпать вдохновение из окружающей действительности, но постепенно интеллигентов, избравших этот путь, стало великое множество, так что это никого больше не удивляло. Да и в творчестве я давно отошла от сюжетов, связанных с нашим кварталом, – они остались далеко позади. Так кого же я обманывала, искусственно запирая себя в этом городе и наблюдая, как с каждым днем ухудшается жизнь моих родных, подруг, их детей и внуков и моей собственной младшей дочери?

Имме исполнилось четырнадцать лет. Я старалась создать для нее наилучшие условия, и сама она много занималась.

Тем не менее чуть что, и она переходила на жуткий диалект; мне не нравились ее школьные друзья; когда по вечерам она выходила гулять, я волновалась так, что она часто предпочитала оставаться дома. Впрочем, я тоже вынуждена была во многом себя ограничивать. У меня появились знакомые из кругов неаполитанской интеллигенции, которые охотно шли на общение со мной, но эти знакомства так и не переросли в крепкую дружбу. Даже самые преуспевающие из моих новых приятелей без конца ныли, сетуя на злосчастную судьбу, или однообразно острили на этот счет. Порой у меня складывалось впечатление, что они набиваются мне в друзья только ради того, чтобы подсунуть мне свою рукопись, пробиться на телевидение или в кино, а то и просто взять денег в долг, разумеется без отдачи. Я делала хорошую мину при плохой игре, пыталась налаживать деловые и дружеские связи. Но после того, как прямо около подъезда меня избили и ограбили двое мальчишек лет тринадцати, я стала бояться выходить вечером из дому, тем более прилично одетой. Такси ждало меня в паре метров, но водитель даже в окошко не выглянул. В общем, в 1995 году я взяла Имму и уехала из Неаполя.

Я сняла квартиру на набережной По, за мостом Изабеллы, и наша с дочерью жизнь мгновенно улучшилась. Глядя со стороны, мне стало легче трезво размышлять и писать о Неаполе. Я любила свой город, но, оторвавшись от него, перестала его защищать. Я полагала, что разочарование, каким рано или поздно заканчивается любовь, даст мне возможность иначе посмотреть на западную культуру как таковую. Неаполь – большой европейский город, в котором вера в технику и науку, экономический рост, щедрость природы и исторический прогресс, неизбежно ведущий к демократии, утвердилась прежде, чем к тому возникли серьезные основания. Родиться в этом городе, писала я в одном из своих текстов, имея в виду не столько себя, сколько Лилу с ее вечным пессимизмом, – значит с самого детства, едва ли не на уровне инстинкта, понимать то, что сегодня в той или иной мере начинают осознавать все: что мечта о бесконечном прогрессе на самом деле – страшный сон о дикости и смерти.

В 2000 году я осталась одна: Имма уехала учиться в Париж. Я отговаривала ее, убеждала, что учиться можно и дома, но уезжали многие из ее подруг и она не хотела от них отставать. Поначалу я не тяготилась одиночеством – некогда было. Но через пару-тройку лет на меня накатило ощущение приближающейся старости – я словно выцветала вместе с миром, который принес мне известность. В предыдущие годы я получила за некоторые свои произведения несколько престижных премий, но теперь мои книги почти перестали продаваться; так, в 2003 году мой доход за тринадцать романов и два сборника эссе составил всего две тысячи триста двадцать три евро – и это до уплаты налогов. Приходилось признать, что моя аудитория больше ничего от меня не ждет, а у молодых читателей, точнее, читательниц, потому что мои книги читали в основном женщины, совсем другие вкусы и другие интересы. Газеты тоже почти ничего не приносили. Обо мне почти забыли, все реже просили выступить со статьей на ту или иную тему и платили сущие гроши, а то и вовсе ничего. Что касается телевидения, то, вдохновленная довольно успешным опытом 1990-х, я задумала создать авторскую программу, посвященную древнегреческой и древнеримской литературе. Благодаря поддержке старых друзей, в том числе Армандо Галиани, который вел одну передачу на Пятом канале и имел связи на общественном телевидении, проект получил одобрение, но программа с треском провалилась, и на этом с моей телекарьерой было покончено. С издательством, которым я руководила много лет, тоже пришлось расстаться. Осенью 2004 года мое место отдали шустрому тридцатилетнему парню, а мне предложили поработать внештатным консультантом. Мне исполнилось шестьдесят, а чувствовала я себя так, словно моя жизнь подошла к концу. Зимой в Турине слишком холодно, летом – слишком жарко, а культурная публика не отличается общительностью. Я стала нервной, плохо спала. Меня не покидало сознание собственной ненужности. Я смотрела с балкона на реку По, на гребцов, на окрестные холмы и маялась от скуки.