Воровка фруктов - Петер Хандке

Ни священник, ни присутствовавшие не посмотрели на нее, когда она подошла, но молча расступились, чтобы дать ей место в полукруге, хотя в этом, кстати сказать, не было никакой необходимости – народу было совсем немного. Сегодня было то самое воскресенье, единственное в году, когда богослужение проводилось под открытым небом. Эта традиция, уходящая в глубь веков, постепенно уже умирала. (Какое воскресенье по счету после Троицы? Не считать!) Но все еще сюда приходили люди со всей округи, в том числе и из-за пределов департамента. Их можно было, впрочем, пересчитать по пальцам, или, фантазировала она, по ступенькам не такой уж высокой стремянки, используемой для сбора фруктов с деревьев, – и к тому же в большинстве своем они были старыми, очень старыми, древними, и потому при каждой смене положения, прежде всего при опускании на колени и вставании с колен, им требовалась помощь, которую им оказывали почти такие же старики, только не такие дряхлые. Временами казалось, что все они, сидящие на своих складных стульчиках, обхватив свои палки, заснули, но, когда дело доходило до того, что нужно было подняться и опуститься на колени, они тут же снова приходили в чувство. Самой молодой из всех в этом кругу была она. Как во сне наяву, который был особенно ясным благодаря ритму мессы, чтению Евангелия, гимну «Возвысьтесь сердцем!», претворению хлеба и вина в плоть и кровь Христовы, а может быть, только благодаря всему этому только и стало возможным, что она увидела себя претворенной в этих изнуренных и придавленных тяжким грузом, окружавших ее, такой же дряхлой, как они, если не больше, готовой чуть ли не рассыпаться на части. Разбейся, сердце мое! А уже в следующем сне она увидела себя опять в Сибири, на православном богослужении, в платке на голове, как все женщины в этой тесной церкви без окон, а под конец – попа, который начертал ей на лбу елеем знак креста. Вот и теперь настало время для знака креста. Действительно настало? У нее под ногами колышущаяся на ветру трава. Поля за рекой Троен, в самой глубинке страны, белые от чаек, длинноногих, длинноклювых, а в самой их гуще гораздо более крупный и еще более длинноногий баклан. Или там стоял альбатрос? Разве бывают черные альбатросы?

После мессы она еще недолго побыла со всеми. Никто с ней не пытался заговорить. Никто не собирался поверить ей что-нибудь свое, никто не спрашивал, откуда она и куда направляется. Но и между собой они особо не разговаривали, а если разговаривали, то о разных банальностях: о погоде, о том, что съесть на обед и где. Никаких разговоров, вопросов, проявления интереса друг к другу, рассказов больше не требовалось. После чтения текстов и состоявшегося обряда между ними, которые, быть может, завтра или даже сегодня умрут, царило пока чистое настоящее – живая, приподнятая, общая непринужденность, которая, если угодно будет небу или чему еще, сохранит свою живость еще некоторое время, до следующей праздничной мессы под открытым небом, если ты, мы до этого доживем. Столетняя дама хлопнула девяностодевятилетнего старца по заднице. Другая пара старцев прилепилась друг к другу и целовалась до тех пор, пока их пары губ не зацвели новыми яркими красками и щеки не раскраснелись. Парализованный рывком поднялся со своего инвалидного кресла и тут же снова осел, но хоть что-то. Немой обрел дар речи, хватило на одно-единственное слово, но хоть что-то. Ручеек, приток Троена, прожурчал на какую-то долю дрожащей секунды протекающим мимо Иорданом – если, конечно, эта река когда-нибудь журчала.

Здесь можно было обойтись без особого прощания, ограничившись в равной степени формальным, как и бесформенным, но искренним «До свидания!». И пусть это сообщество других по-настоящему не приняло тебя, но все равно оставалось чувство причастности к нему, причем не только на короткое время.

«Достаточно ли мне такого сообщества?» – спрашивала она себя, когда уже ушла довольно далеко и теперь стояла на деревянных мостках, без всяких перил, перекинутых над степной рекой, довольно узкой, но зато очень глубокой, рекой по имени Троен. Ответ: «Подобное сообщество может принести радость, чистую радость. Но этого мне недостаточно».

С этого началось то, что она много позже, когда ей наконец пришло в голову подходящее словосочетание, назвала «часом порчи». Спокойно и быстро несла свои воды у нее под ногами река Троен, в глубине спутанные водоросли, поблескивающие зеленью и равномерно покачивающиеся. Выдра плыла вверх по течению, выставив голову с маленькими черными глазками и взъерошенной макушкой и работая хвостом как рулем, от которого по воде шли еле заметные волны. Когда воровка фруктов перенесла одну ногу вперед, чтобы продвинуться по мосткам, выдра тут же нырнула в глубину, и меньше чем через мгновение на поверхности не осталось и следа от этого крупного животного размером с бобра, которое только что бороздило просторы. Отец, наставлявший ее в дорогу, предостерегал ее от того, чтобы переходить Троен вброд: он сам однажды, когда шел тут по илистому дну, провалился по грудь и только благодаря свисавшей толстой ветке сумел, «если не в последний момент, то в предпоследний», выбраться как-то на берег и снова оказаться в спасительной прерии. Как только обнаруживалось какое-нибудь место, таящее в себе опасность, у воровки фруктов появлялось искушение проверить свои силы.

Нечто похожее на страх она испытывала только за других. Теперь же, хотя она стояла на прочных и относительно широких мостках, ей вдруг стало страшно за себя, и она буквально бегом рванула на противоположный берег, успев спастись, как ей показалось, действительно «в последний момент».

Вперед к тварям земным и небесным, к чайкам, к баклану (или там стояла «héron», цапля?). На пути туда, повсюду среди степной травы, неожиданно много разных животных, как будто здесь, на этом берегу Троена, собрались все роды и виды, не только зайцы, лисы, косули, кабаны, фазаны, – ни одного золотого фазана, увы, – перепела, рябчики, дикие кошки, дикие собаки (на пути к обратному превращению – через одно-два поколения? – в волков), но и одна (1) рысь, два (2) барсука, пара енотов, и в дополнение к этому там и сям сменившие сады на вольную природу растения, так сказать, «садовые беженцы», один сбежавший индюк, один улетевший попугайчик – «домашний беженец», а вон там наверху, в кроне этой гигантской ивы (такие деревья стоят поодиночке посреди троенской прерии), надо же, павлин с короной на голове и многоцветным хвостом, раскрытым веером. И все эти животные разных видов лежали, развалившись, свернувшись в клубок, стояли, вышагивали в траве, то рассыпавшись по всей территории, то чуть ли не сбившись в кучу, самые разные представители животного мира, они составляли сообщество, по крайней мере, днем, – как знать, не набросятся ли друг на друга с наступлением сумерек вон та лисица и лежащая рядом с ней, свернувшись кольцами, змея. Охотников, причем не только тех, которые явятся когда-нибудь по осени, но и тех, которые являлись тут по осени в прошлые годы, столетия, тысячелетия, не было и в помине.

Вот только она помешала этому сообществу – незваная гостья, чужачка, враг. При этом она двигалась по степи с бесконечной осторожностью. Только никаких резких движений и по возможности никаких звуков, разве что неслышное приветствие, на выдохе, и незаметный знак рукой к нему в придачу. И тем не менее: всеобщее рассредоточение, стоило ей сделать один-единственный лишний крошечный шаг, внедрившись в это сообщество там. Прочь кинулась даже змея, исчезнув стремительно в невидимом пространстве, прочь кинулся барсук, в свою степную нору, поднимая столбы пыли, прочь кинулись все звери, кроме лисы, которая пока еще не торопилась исчезать и замерла на ходу, повернув голову назад, к ней, прилипале, возомнившей, будто ее тут кто-то ждет, и вперив в нее пристальный взгляд; прочь кинулись зайцы, фазаны, с лающими криками, прочь кинулся вопящий попугай, прочь кинулись грузным галопом кабаны, прочь кинулась под конец сова, сопровождавшая ее недавно в глубь страны, а тут устроившаяся спать в степной траве в ожидании ночи, и, потревоженная, теперь расправила крылья, тяжело взлетев, бесшумно, как только умеют летать совы, но и этот полет был отступлением, бегством от нее, посторонней, от нарушительницы границ, вечно внедряющейся в чужое пространство нелегально. «Постойте! – крикнула она. – Остановитесь, сволочи!» – рявкнула она, что только ускорило всеобщее бегство, и вот уже тут, в саванне, как будто не осталось ни одного животного, исчезли все, даже павлин, устроившийся в кроне гигантской ивы. Или она обманулась и приняла за павлина длинную пышную ветку, напоминавшую по очертаниям хвостатую птицу? А чайки вместе с бакланом, а цапля, альбатрос? Тоже видения из очередного ее сна наяву? Единственное оставшееся существо из животного мира – муха у нее на руке, которая перебирала в воздухе крошечными передними лапками или чем там еще, словно выводя на весу какие-то письмена, ей в насмешку. Она отливала золотом, эта муха, как отливают золотом, по общему мнению, только навозные, и воровке фруктов, которая не отрываясь смотрела на нее, она представилась в этот момент «королевой животных». Прекрасной золотой королевой. Ей пришлось взять себя в руки, чтобы не прибить эту королеву животных. «Но я бы все равно промахнулась».