Путь к характеру - Дэвид Брукс

Намат был предвестником нового образа жизни профессионального спортсмена — образа жизни, где заметное место отводится личному бренду и рекламным контрактам, а звезда демонстрирует свою яркую личность и затмевает команду.

Культурные изменения поверхностные и одновременно глубинные. Эссеист Джозеф Эпштейн в молодости отмечал, что в магазине сигареты лежат на открытых полках, а презервативы продаются чуть ли не тайком из-под прилавка. Теперь в том же самом магазине презервативы будут лежать на видном месте, а сигареты — за прилавком.

Обычно считается, что отказ от юнайтесовского смирения в пользу наматовской наглой яркости произошел в конце шестидесятых. Упрощенно этот сдвиг представляют так: сначала было «великое поколение», которое жертвовало собой, не выходило из тени и не поощряло индивидуализм. Потом начались шестидесятые — и появились бебибумеры, самовлюбленные, эгоистичные, стремящиеся самоутвердиться и нравственно распущенные.

Но это описание не соответствует фактам. Традиция нравственного реализма, представление о человеке как о «кривой тесине» ведет свою историю с библейских времен. Это мировоззрение огромное значение придавало греху и человеческой слабости. Подобное отношение к человеку можно увидеть в образе Моисея — слабого человека, который тем не менее возглавил целый народ, и в других библейских персонажах, таких как Давид. Героях великих, но глубоко несовершенных. Позднее эта библейская метафизика нашла отражение в работах христианских мыслителей, таких как Августин, который много рассуждал о грехе, отвергал мирской успех, верил в необходимость благодати и призывал покориться безусловной любви Господа. Еще позже этот нравственный реализм нашел отклик у таких гуманистов, как Сэмюэл Джонсон, Мишель де Монтень и Джордж Элиот, которые подчеркивали, как мало нам дано знать, как тяжело познать самих себя и как усердно приходится трудиться на долгом пути к добродетели. «Мы все появляемся на свет нравственно неразумными и видим в мире лишь вымя, предназначенное для того, чтобы питать наши несравненные личности», — пишет Джордж Элиот. Это мировоззрение воплощалось разными способами и в разное время в мыслях Данте, Юма, Берка, Рейнольдса Нибура, Исайи Берлина. Все эти мыслители отмечали, что рациональные способности отдельно взятого человека ограниченны. Все они с недоверием относились к абстрактному мышлению, осуждали гордыню и подчеркивали ограничения в природе отдельного человека.

Некоторые из этих ограничений связаны с самой природой познания: разум слаб, а мир слишком сложен. Мы не способны постигнуть сложность мироздания или узнать всю истину о самих себе. Некоторые ограничения имеют нравственную природу: в нашей душе есть изъяны, которые ведут к самовлюбленности и гордыне и подталкивают нас предпочесть низшие любови высшим. Некоторые — психологические: мы разобщены внутри себя, и многие из сильнейших движений разума происходят неосознанно, и мы едва их замечаем. Некоторые, наконец, социальные: мы не способны существовать в одиночестве. Чтобы достичь успеха, мы должны стать зависимыми от других людей, от институтов, от Божественного начала. В философии «кривой тесины» это ограничение занимает огромное место.

Примерно к XVIII веку у нравственного реализма появился соперник — нравственный романтизм. В то время как реалисты подчеркивали внутренние слабости, нравственные романтики, такие как Жан-Жак Руссо, выдвигали на первый план присущее человеку добро. Если реалисты не доверяли личности, а доверяли институтам и внешним традициям, то романтики, наоборот, доверяли личности и не доверяли условностям внешнего мира. Реалисты верили в воспитание, цивилизацию и изобретательность; романтики — в природу, индивидуальность и искренность.

Некоторое время эти две традиции сосуществовали в обществе, творчестве и дискуссиях. Однако в артистических кругах преобладал реализм. Расти в Америке начала XX века означало с ранних лет усвоить лексикон и категории нравственного реализма, приспособленные к конкретной светской или религиозной манере разговора. В словаре Фрэнсис Перкинс главным словом было «призвание», а главной потребностью — подавление части своей личности, чтобы служить орудием великого дела. Для Дуайта Эйзенхауэра такими словами были «владение собой». Дороти Дэй с юности усвоила лексикон простоты, бедности и сдачи на милость. Джордж Маршалл научился институциональному мышлению и потребности отдавать себя служению организациям, которые существуют дольше отдельно взятой жизни. Аса Филип Рэндольф и Байярд Растин усвоили смирение и логику самодисциплины, невозможность полностью доверять себе, даже если ведешь благородный крестовый поход. Эти люди не подозревали о том, что воплощают идеалы реалистической традиции. Их образ мышления был в воздухе, которым они дышали, и в том, как их воспитали.

Но затем нравственный реализм рухнул. Его лексикон и образ мышления оказались забыты или выброшены на обочину. Равновесие реализма и романтизма нарушилось. Нравственный лексикон, а вместе с ним и методика воспитания души были утрачены. И этот сдвиг произошел не в шестидесятые или семидесятые, хотя это и было время расцвета романтизма. Он случился раньше, в конце сороковых — начале пятидесятых. Реализм бросило как раз «великое поколение».

К осени 1945 года мир прошел через 16 лет лишений — сначала Великая депрессия, потом война. Люди хотели расслабиться, отдохнуть, пожить в свое удовольствие. Потребительская культура и реклама оказались на подъеме: люди бросились в магазины покупать вещи, которые делали их жизнь легче и веселее. В послевоенные годы больше всего хотелось вырваться из оков самоограничений и не задумываться о мрачных темах вроде греха и безнравственности. Люди готовы были оставить в прошлом ужасы холокоста и мировой войны.

В первые послевоенные годы они готовы были читать любые книги, в которых предлагался более оптимистичный и позитивный взгляд на жизнь и ее возможности. В 1946 году вышла книга раввина Джошуа Либмана Peace of Mind («Покой ума»). Она призывала запечатлеть в сердце новую нравственность, основанную на том, чтобы расстаться с идеей, что надо подавлять в себе что бы то ни было. Вместо этого предлагались новые «заповеди»: «возлюби себя… не убоись своих скрытых порывов… чти себя… верь себе». Либман твердо верил в безграничную доброту людей: «Я верю, что человек обладает безграничным потенциалом и что, стоит указать ему верный путь, нет никакого дела, которое не было бы ему под силу, нет такой степени успеха в работе и любви, которая была бы недостижима». Его позиция встретила живой отклик. «Покой ума» целых 58 недель оставался на вершине списка бестселлеров The New York Times.

В том же году появилась знаменитая книга Бенджамина Спока «Ребенок и уход за ним»[68]. Противоречивая и часто незаслуженно критикуемая, она тем не менее, особенно первые ее издания, отражала радужный взгляд на человеческую природу. Спок, например, писал, что, если ребенок что-то украл, следует подарить ему предмет того же рода, что и укра­денный; это покажет, что вы заботитесь о нем и что он «должен получать желаемое, если это разумно».