Свободу медведям - Джон Ирвинг

Затем, вспоминает Ватцек-Траммер, я начал плакать, и моя мать вернулась обратно в спальню ко мне. Удивительно, как орущие младенцы способны вернуть людям трезвый рассудок. Даже прожектора скользнули в сторону от моего крика. Младенец плачет, значит, все совершенно нормально.

Но, так или иначе, все вышло наружу.

17 июля 1946 года, когда Дражу Михайловича расстреляли как предателя. Его смерть побудила «Нью-Йорк таймс» выдвинуть предположение, будто русские возводят на Красной площади памятник Михайловичу, поскольку Дража Михайлович, кроме всего прочего, по иронии судьбы оказался спасителем Москвы.

Ватцек-Траммер, который по-прежнему прочитывал все, что попадало ему в руки, попытался установить на кухне мир, заметив:

— Ну разве это не удивительно? Американцам умная мысль всегда приходит с опозданием!

Что, разумеется, было правдой. То же и с русскими: в первую очередь они реагировали на статистику и не интересовались деталями.

Например, был случай — даже засвидетельствованный, — когда двадцатидевятилетняя венка по имени Анна Хейллен, социальный работник, была снята с поезда советскими часовыми на контрольнопропускном пункте у моста Стейрегг на американосоветской разделительной линии, где она была изнасилована, убита и брошена на рельсы. После чего обезглавлена прошедшим поездом. Но это убийство не заставило Союзнический совет предпринять столь активные действия, как представленный канцлером Фиглом список из одиннадцати убийств, совершенных за последнее время людьми в советской форме. На них, видите ли, произвело большое впечатление само число. Однако требование Фигла, чтобы австрийской полиции позволили носить оружие и защищать себя и других граждан от людей в форме — любой армии, — было на время отклонено, поскольку Советы предъявили собственный список: из каких-то анонимных источников им стало известно, что среди полицейских триста шестьдесят человек служили нацистами. Вот, снова подействовало число.

На самом деле проблема с полицией заключалась в ее антипатии к коммунистам, которая медленно нарастала в течение примерно пяти лет. И поэтому процесс вооружения полиции — то есть превращения ее в такую силу, какой она должна быть, — шел крайне медленно. Даже 31 марта 1952 года, когда мне исполнилось шесть лет, Советы не позволили начальнику полиции в своем секторе послать вооруженную команду на подавление группы мятежных коммунистов, которые атаковали посольство Греции — протестуя против недавней казни Белоянниса[22]и еще трех греческих коммунистов. Этих мятежников доставили к месту событий на советских армейских грузовиках.

И даже позже, когда произошел заранее спланированный мятеж, Советы разоружили в своем секторе полицию, отняв резиновые дубинки, — это доказывало эффективность их применения против мятежников, хотя канцлер Фигл, говоря о «вооружении полиции», имел в виду кое-что другое.

Но Советы теряли Вену, и это делало их безрассудными; на самом деле они терпели неудачи повсюду.

В июне 1948 года Коммунистическая партия Югославии была исключена из Коминтерна — Тито больше не нуждался в костылях; и, когда в ноябре 1948-го советские солдаты попытались арестовать какого-то человека на мосту Шведен в центре Вены, они получили отпор от бросившейся на защиту разъяренной толпы. Разъяренная толпа давала русским отпор даже в их собственном центре.

Из-за распрей с Югославией Советы перестали поддерживать ее требования относительно австрийских южных земель, Каринтии и Штирии, и, как следствие, Югославии пришлось распрощаться с мечтами об увеличении своих территорий за счет Австрии.

Кстати, это вызвало появление в Вене отдельных югославов — странных югославов — усташей, как мне говорили, участвовавших в многочисленных заговорах и антизаговорах вдоль всей австро-югославской границы. Следствием этого стало сотрудничество усташей с Бенно Бламом, который все еще похищал людей и творил другие бесчинства. И, несмотря на заявление, что с Бенно Бламом фактически покончено, к 10 марта 1950 года, когда предметом заседания Союзнического совета стали зверства бандита Макса Блаира, оставались еще опасения, что Бенно все-таки уцелел.

По крайней мере, так заявлял Ватцек-Траммер, а я пишу историю с его слов.

В любом случае 5 марта 1953 года Эрнст там присутствовал. Когда за двадцать дней до моего семилетия умер Иосиф Сталин, мой дедушка и Ватцек-Траммер устроили собственное небольшое празднование — с бренди на кухонном столе и радостным настроением, действующим на них сильнее, чем выпитое спиртное. Но моих родителей дома не было, так что мне приходится полагаться на слова Ватцека-Траммера о том, что произошло с ними. Нельзя сказать, что я мало бывал с родителями, но в тот день я был один. Должен признать — хотя Ватцек-Траммер определенно повлиял на меня в этом, — что взаимоотношения между моими родителями запомнились мне, в лучшем случае, как стеснительные и молчаливые. Иногда они брали меня с собой, когда выбирались куда-нибудь, — лучше всего я запомнил поездку солнечным днем на мотоцикле, когда руки матери обнимали моего отца и меня, прижимая к его животу и придавливая мои колени по сторонам бензобака. Мой отец шептал мне в ухо нечто вроде изречений Вата.

Но 5 марта 1953 года, когда умер Сталин, Вратно и Хильке провели ночь вне дома вдвоем, чтобы отпраздновать это событие, меня же они оставили дома — праздновать с двумя стариками на кухне. Я даже не запомнил, как моя мать вернулась домой, хотя ее возвращение должно было произвести впечатление.

Поскольку домой она вернулась одна, скорее озадаченная, чем расстроенная, и подсела к моему деду и Ватцеку-Траммеру (а может быть, и ко мне) за кухонный стол, высказав громкое удивление насчет того, куда подевался Вратно.

Только мы, сказала она, славно выпили и закусили в уютном сербском ресторанчике, который Вратно любил посещать, где-то неподалеку от Сюдбанхофа — тогда еще русского сектора, — как неожиданно в зал вошел этот человек, смуглый, с бородой и маленькими недобрыми глазками. Хотя держался он дружелюбно, подчеркнула моя мать Ватцеку-Траммеру, и присел к ним за столик.

— Убийца мертв! — воскликнул он на немецком, и они подняли тост вместе с отцом. Затем он схватил Вратно за руку и произнес нечто, прозвучавшее, как показалось моей матери, так:

«Bolje grob nego rob!»

«Лучше гроб, чем быть рабом!».

И Вратно вздрогнул, но не слишком заметно — совсем чуть-чуть, — возможно, потому, что не думал, что так уж похож на югослава, когда сидит здесь и разговаривает на немецком с венской дамой.

Но мужчина заговорил снова: то на сербохорватском, то на немецком — он вел себя предупредительно по отношению к Хильке. Он обнял моего отца за плечи и, как догадалась моя мать, хотел увести его выпить где-нибудь без нее. Но Вратно сказал на немецком, что не желает оставлять свою жену одну — даже на короткое время, даже ради пары глотков и даже ради встречи со своими соотечественниками. И все выглядело довольно забавно, пока незнакомец не произнес слово, которое Хильке расслышала как: