Дэмономания - Джон Краули

Тем, кто обитает в разделенные столетиями времена перехода, кажется, будто они следуют немедля одно за другим, будто и нету эпох, которые они закрывают или отпирают; словно мы вновь и вновь посещаем одно и то же место, которое поначалу не узнаем, хоть оно и кажется знакомым: так мы чуем, но не распознаем приближение лихорадки — что-то в воздухе, что-то с землей, говорим мы, и только после тревожного раздумья восклицаем: так это же лихорадка, вот что случилось с жизнью, — и лишь тогда позволяем себе погружаться дальше, припоминаем былые ожидания приступов — те немногие дни, которые можно припомнить, — а столбик ртути уже поднимается к трехзначным числам.{276}

Наглядный пример: когда подступала высокая температура, Бобби всякий раз вспоминала ее первое явление, в маленьком доме в Бондье — детском домике, пристроенном к большому, — и смутно-призрачных детей, смотревших на нее со своих кроватей в полной уверенности, что она вот-вот умрет у них на глазах.

Во все времена перехода отверсты врата из рога{277} между сном и воспоминанием, бытием и значением, между желанием и обладанием, а равно — обладанием и страхом. Разъединяются те, кто слился воедино и пребывал так долго. Тело и душа, например, мужчина и женщина; преследователь и преследуемый; дети Божьи и сироты, ничейные дети. Но то, что всегда различалось, напротив, соединяется и оборачивается единым целым: беглянка оборачивается и видит, что бежит она от себя самой; сирота, выставленный за дверь в слезах, ничем не отличается от хозяина дома. Последний — все равно что первый.{278} В этом (считала Бобби) смысл той жестокой поговорки. Менять стулья местами нет необходимости: мы сами вскакиваем со своих мест и пересаживаемся.

Она похихикала над собой: уже чувствуя головокружение и ту глубокую жажду, которую не утолить водой, словно стенки горла превратились в корпию. Лихорадка охватывала ее быстро, и никакому аспирину ее было не одолеть, это Бобби знала точно, так уж она была устроена, и дети ее тоже: сын оглох на левое ухо после одного из приступов. Но в любом случае на работу идти надо было; а если станет совсем плохо, может быть, она и попросит исцеления. Сегодня в гостинице «Окольный путь» беседа с неофитами, там будут все. Она не слышала, чтобы температуру сбивали наложением рук, но почему бы и нет. Если уж лечат рак и сумасшествие.

Она припомнила — дед рассказывал, что в детстве чуть не умер от жара; его завернули в стеганое одеяло и отнесли в маленькую хижину в горах, там какая-то старуха взяла «бешеный камень»{279} (так она говорила и утверждала, что его вынули из желудка оленя), всего натерла этим камнем, и жар спал.

«Она была ведьмой, — говорил дед. — Я потом видел ее и сражался с ней. Я точно знаю».

— Баба.

— Да, милый.

— Баба, я есть хочу.

— Хорошо, милый.

Оглохнув, он даже говорить правильно не научился: говорил «баба» вместо «мама». Почти что «Бобби». Она, когда выросла, звала деда не иначе как «Флойд». Ведь она не была ему родной по крови. Бобби продолжила обрабатывать ногти на ногах. Почему это так важно, и не скажешь — все равно ступни в белых кедах не видно. Но тем не менее. Она села на пол, утвердила пятку на толстом «мопаровском» каталоге{280}, который оставил после себя Ларс, и поместила между пальцами ноги сигаретный фильтр, извлеченный из окурка, который добыла в пепельнице. Затем вставила еще один фильтр в следующий промежуток между пальцами — и так далее.

— Бобби.

— Сейчас мама закончит, родной, — сказала Бобби мальчику; тот лежал на матрасе без простыни, занимающем большую часть пола. — Принесет тебе печенье. Чуть подожди.

Она открутила с винно-красной бутылочки длинную пробку с кисточкой и, высунув язык от сосредоточения, покрыла первым слоем ноготь большого пальца. Лак всегда кажется таким ярким, гуще, чем кровь, и, поблескивая на кисточке, обещает придать ногтям такое же сияние. Жаль, что он не остается таким влажно-блестящим, а твердеет и тускнеет.

Это занятие тоже переносило ее в детство, еще более прямым путем. Пузырек с дешевым лаком в магазине безделушек в Бондье стоил около четвертака. В июле она ловила светлячков в стеклянную банку, наносила на свои обломанные и грязные ногти жирный слой лака и, пока он не засох, брала зеленовато светящихся жучков по одному (в банке они уже гасли) и прижимала к клейкому ногтю, к другому, к третьему; она выходила в темноту, и они словно чудом оживали и сияли, включаясь и выключаясь по очереди, как лампочки на вывеске. Свети, свети, светлячок. На соснах мерцал миллион таких же. Нелегко было потом чистить пальцы. На клеенке еще долго зеленело пятно.

Температура поднималась. Она подвигала глазами, ощутила боль. Пойди она в больницу, ее, вероятно, отправили бы домой, но отпрашиваться с работы по болезни она не хотела: последнее время слишком часто это делала без всякой причины, и об этом знали; а еще она боялась долгой ночи, отделявшей ее от рассвета. Бобби всегда записывалась на ночное дежурство в ту пору года, когда не хотела спать ночью: Рождество и несколько дней после него, конец июня и октября. Ее дед знал название этих ночей, умел находить их в календаре, но с легкостью определял и чутьем; и у нее оно тоже было. В такие дни ее долгом было проснуться, когда солнце исчезало с неба, сесть в машину и отправиться на работу по свободной стороне шоссе: прочий люд заполонял встречную, руля навстречу сытному ужину и постели. Ее устраивала перетасовка дня и ночи, нравилось бодрствовать в глухую темень, которая обычно проходит без свидетелей, отмерять час за часом на больших часах, работать с коллегами в ярком свете искусственного дня. В безопасности, не во сне.

Однако порой такие ночи заставали ее врасплох, являли свою подлинную сущность, уже навалившись, как лихорадка: это еще что такое? Что это ко мне подкралось? И, захваченная врасплох, она совершала то, что потом не могла вспомнить или хотя бы разобраться, приснилось ей это или нет.

Так что она оделась, сделала макияж, прицепила на халат удостоверение, отвела сына к няньке, оставила ему пакет сэндвичей с вареньем, печенье и соску, которой он вечно затыкал рот, когда не ел, и поехала в город по шестому шоссе к больнице.

Кентуккийские семьи прежде хорошо знали шестое шоссе: это была одна из дорог, по которым они выезжали из Камберленда, где родилась Бобби. Мужчины из округов Пайк, Флойд, Харлан и Клэй направлялись{281} на север, в Огайо, делать покрышки и сталь, или в Детройт и Флинт — строить «шеви» и «олдсы», или на запад — к заводам Хаммонда и Гэри и в восточный Чикаго. По восточной дороге они ехали вдоль Литл-Сэнди-ривер в Огайо и через Пенсильванию по горной трассе, через Делавэрское ущелье по шестому шоссе и дальше до Конурбаны, которая некогда была промышленным центром, порождавшим огнестрельное оружие, велосипеды, картонные коробки, медицинское оборудование, конфеты, клюшки для гольфа, клеи, детские игры, названные в честь знаменитостей, о которых приезжие никогда не слышали. Шестое шоссе снилось ей задолго до того, как она беременной беглянкой оказалась нанем; во снах оно, виясь, уводило из поваленного леса в голубую даль и терялось в сплошном сверкании огней.