Последнее лето - Елена Арсеньева

Высокий, осанистый господин в тяжелой черненой шубе [34] с несколько потертым каракулевым воротником сдвинул назатылок шапку. Воротник, покрытый мелким снегом, чудился поседевшим, шапкатоже, да и accroche-couer [35] , аккуратно лежащая на лбу,даром что была выкрашена басмою в жгучий черный цвет, сейчас приобрелаблагородно-пепельный оттенок.

Господин в который раз подумал, что надо было бы одетьсянынче полегче, а потом в который уже раз возразил себе, что сыростью можетпробрать до костей покрепче, чем морозом, так что правильно он поступил, чтооделся по-зимнему, ведь топчется он здесь уже не меньше часу.

Однако дельце затянулось… Не думал он, что так долго ждатьпридется. Да еще бы знать, чего ждать-то!

Ему просто приказали:

– Следите за тем, что будет происходить.

Ничего не происходило.

Ровно ничегошеньки, кроме обычной жизненной текучки.

Однако ему также было приказано:

– Дождитесь результата и немедля доложите.

Приходилось ждать, хотя он и сам толком не понимал, чего,собственно. Наверное, чтобы вышла та особа, которая вошла сюда час… нет, ужебольше часу тому назад.

Около той двери, на которую он неотрывно глядел, сновалилюди, как штатские, так и в форме. Около нее останавливались автомобили иизвозчики, уже успевшие пересесть из саней в повозки. Но поскольку на городскихулицах еще сплошь да рядом лежал снег и вообще по утрам подмораживало, наободья колесные были кое-где набиты шипы или даже надеты цепи. В Энске, городекрутых съездов, становившихся по весне неимоверно скользкими, с этим деломприходилось ухо востро держать.

Господин с accroche-couer на лбу тоже ухо держал востро: нетолько смотрел, но и вслушивался.

Дверь то открывалась, то закрывалась, хлопала и скрипела.Кто-то кого-то бранил громким начальственным басом, кто-то весело болтал,кто-то фальшиво рыдал, кто-то даже зашелся в истерике, прерванной двумяхлесткими пощечинами, однако того звука, который должен был раздаться, господинне слышал.

Впрочем, он и сам хорошенько не знал, услышит его или нет.Вполне возможно, звук этот прозвучал в той части здания, окна которой былиобращены во двор.

Напротив находилась извозчичья чайная, и господин иногда сзавистью оглядывался на ее вывеску, а еще с большей завистью – на выходящихоттуда возчиков в зипунах и армяках, в легких картузах или теплых треухах наголовах. Ему хотелось горячего чаю с бубликами с маслом – он проголодался! –у него устали и промокли ноги. Его начинал бить озноб. Не хотелось быпростынуть, а он знал за собой такую беду – легко простужаться. Не дай бог,сядет голос, начнут слезиться глаза.

Чтобы хоть как-то согреться, господин иногда странноизгибался, горбился и просовывал руку во внутренний карман шубы. Оттудаизвлекалась небольшая фляжка, отделанная кожей и серебром. Отвинчиваласьпробочка, раздавался негромкий выдох, губы плотно охватывали ребристоегорлышко… Слышались частые, мелкие глотки. Потом пробочка завинчивалась, фляжкаубиралась, господин распрямлялся, из-за обшлага доставал небольшой беленькийплаточек с монограммой из театрального реквизита. Монограмма была «НБ» , и кнашему господину она не имела никакого отношения, однако очень уж хорош был самплаток, особенно когда нужно вытереть нос или губы – где-нибудь в обществе, даеще чтобы выглядело это изящно и красиво. Итак, губы вытирались, платочекубирался – взгляд господина замасливался, на красиво очерченных губах начиналапорхать слабая улыбка. Конечно, это было не совсем то, вернее, совсем не то, зачто он продал душу дьяволу, однако на какие-то четверть часа становилосьнемного полегче, можно было продолжать наблюдение.

Однако что ж так долго, а, милостивые государи? Ведь плевое,в самом-то деле, задание – застрелить человека! Господин вдруг затрясся вприпадке нервического хохота.

Застрелить… плевое… В самом деле? Застрелиться самому кудатрудней. Да, трудней. Даже в собственную голову промазать можно, оказывается…

Он поправил свою accroche-couer, однако прядь с места несдвигалась, лежала как приклеенная. Между нами говоря, она и была к волосам ико лбу приклеена обычным гуммиарабиком [36] , но это – строгомежду нами говоря.

Так… та-ак… Так! А это что?

В конце улицы показалась карета «Скорой помощи».

Сколь приходилось слышать нашему господину, в обеих столицахиные клиники уже давно обзавелись автомобилями для ускорения доставкипострадавших, однако здесь, в провинции, конечно, этого еще не было.Обшарпанная черная карета с красным крестом в белом круге была запряжена двумясправными, резвыми вороными лошадьми под черными попонами. Из кареты выбросилиносилки, а потом из нее выскочили два санитара в форменных куртках-«австрийках»с погонами из витого красно-белого шнура, в барашковых кубанках с круглым белымэмалевым значком и красным крестом посередине. Доктор выглядел ещепрезентабельнее: в черной шинели с каракулевым воротом; на черных бархатных, скрасным кантом и серебряными просветами петлицах укреплен маленькийэмалированный красный крест. Вместо круглой шапки на нем была черная фуражка скрасным крестом на околыше.

Ишь, не боится уши отморозить…

Мысли господина в шубе текли, как бы минуя голову. Теперьвсе было неважно, кроме одного: кажется, он дождался-таки…

Да! Двери, с которых он не сводил глаз, распахнулись, оттудапоказались давешние санитары. Доктор шел полубоком, склоняясь к носилкам, накоторых лежал некто, чуть не с головой прикрытый простыней.

Мигом собралась толпа. Под ее прикрытием господин смогподойти совсем близко к карете и напряженно уставился на человека, которыйлежал на носилках. Носилки оказались большие для маленького, худенького тела.Черноволосая голова… пушистая коса свесилась с носилок, доктор ее машинальноподобрал и положил поверх простыни.

Очень странно…

Носилки поставили в карету, дверцы захлопнулись, кучерприсвистнул, послушные лошадки рванули с места…

Народ потоптался еще и принялся расходиться.

Господин в шубе еще сильнее сдвинул на затылок шапку инезаметным, привычным движением поправил accroche-couer.

Что же это происходит, интересно знать?