Рудник. Сибирские хроники - Мария Бушуева

И женился он странно. Сибирь тогда полна была ссыльными поляками и их потомками. Жил такой шляхтич, сосланный польский дворянин по имени Бальтазар, недалеко от нас, после восстания 1863 года остался он в Сибири навсегда. Было у него семь дочерей, все рыжеволосые, страшно смешливые и бесхозяйственные.

О смешливости их ходили легенды. Сам Бальтазар посещал в редкие приезды в город католический костел, а дочерей окрестил уже православный священник. Так вот, хохотали они, даже посещая церковь – прилипла ли репейная колючка к подолу юбки богомольной старушки, споткнулся ли, читая, дьячок, – все их смешило.

Наверное, и над долговязым неловким Валерианом они по вечерам хохотали все семеро – но Бальтазару пора было выдавать своих рыжеволосых бестий замуж – он пробовал что-то зарабатывать то мелкой торговлей, то репетиторством, но семья сильно нуждалась, а других подходящих женихов в округе не было – и предложение молодого историка было принято.

Увидел Валериан свою невесту впервые без шубы – в церкви, когда венчались. До этого они только бродили по зимним улочкам, и он занимал Антониду разговорами по истории и рассказами о небесных светилах…

Увидел – и ахнул: Антонида оказалась широка – косая сажень в плечах, грудь ее стояла девятым валом, а волосы пламенели.

Но священник их обвенчал, через год родились близнецы – мальчик и девочка, и, несмотря на красивую одежду – белые платьица, бархатные штанишки, кружевные чулки, шелковые банты и прочее, одеты они были всегда просто ужасно: то чулок спал с ноги у девочки, то кружева оторвались от платья и волочатся по полу, то бант прикреплен косо, то перепутали обувь – один ботинок надели ей, а мальчику на ногу – туфельку… Готовила-то кухарка, но детьми Антонида занималась сама – и, когда приезжали на праздники ее шесть сестер, все еще не замужних, – второго жениха с отлетом найти среди трезвых и практичных сибиряков было сложно, – эти рыжие бестии начинали хохотать над тем, как дети Антониды одеты. И она с ними.

И вот, помню, мне четырнадцать, я епархиалка, было такое училище для детей священнослужителей, давало оно весьма неплохое образование, а моя подружка, дочь бабушкиной племянницы тети Маруси, моя ровесница – гимназистка, и мы с ней задумали сходить одни в ресторан и попробовать устриц, сама бабушка мне и рассказала, что мой орловский прапрадед ел устриц, которых ему привозили из Петербурга живыми. Потом он разорился, сын его сам свою землю обрабатывал, а после и землю продал. Но прапрадед жил, по словам бабушки, на широкую ногу, даже театр в поместье устроил… Вот, видимо, в моей глупой голове и связалось: хорошая жизнь – это имение, свой театр и… устрицы. Логика нашей души ведь не математическая. Может быть, стоит начать есть устриц, и папа станет богаче, и мы, его дети, поедем учиться в Санкт-Петербург?

Вечером я сбежала из епархиального училища. Отец мой недавно уехал из города в село, получив большой приход, и я жила в пансионе при училище, а кузина моя – ускользнула из дома, солгав, что забыла записать домашнее задание и срочно бежит к подружке. Телефонов-то еще почти что ни у кого не было, вольная воля.

Заранее сговорились мы с ней надеть «взрослые платья», лица до половины прикрыли вуальками… И так пошли к ресторану. И только стали подходить к зданию, над дверьми которого зазывно сверкала огнями яркая вывеска, из-за угла, прямо навстречу нам, вышел высоченный человек. Это был дядя Валериан! И о ужас, он узнал нас!

А ученицам гимназий, а тем более епархиальных училищ, появляться в городе вечером одним было категорически запрещено.

Пришлось мне рассказать дяде все.

– Ну что ж, – сказал он, – пойдемте. Буду вашим кавалером, иначе вас примут за девиц древнейшей профессии и отправят в участок. А со мной вы в безопасности. Вы – мои дамы. Устриц так устриц!

Представляю, как, наверное, хохотала рыжая Антонида и ее шесть сестер, когда дядя Валериан рассказывал им эту историю. А может, он пожалел племянниц и промолчал?

В ресторане играла музыка, подвыпившая публика скосила глаза на высоченного мужчину с двумя юными грациями, но тут же снова уткнулась в бокалы, красную икру и салаты.

Ресторан был дорогой, владел им миллионщик, сделавший себе состояние на енисейских приисках. Дед мой его хорошо знал и отзывался с уважением: миллионщик дал детям прекрасное образование и финансировал арктические исследования.

Что удивительно – оказались в ресторане и устрицы. Живые. С огромным усилием я заставила себя съесть пару. В тисках моих зубов они издавали скрипучий жалобный писк. Это было ужасно. Когда я вернулась в пансион, меня долго тошнило, и я поняла – ни усадьбы, ни театра мне в жизни не видать.

Утром резко похолодало. Нужно было идти помогать городским дамам шить кисеты для офицеров. Уже началась Первая мировая война.

Я солгала, что болею. И, когда ученицы ушли, одиноко бродила по опустевшим классам. Долго стояла у портрета императора Николая Второго. По его лицу полз паук.

Так и осталось в памяти: семь хохочущих рыжих девиц, пищащие устрицы и черный паук на лице императора.

Второй мой дядя, брат Валериана, миссионер, протоиерей, благочинный, еще до священничества посещал вольнослушателем лекции в Казанском университете. А между прочим, в Казанском университете учились и Ленин, тогда Ульянов, и Лев Толстой. Преподавал там великий Лобачевский…

Проповеди мой дядя уважительно произносил на языке тех, в кому обращался, тюркские языки осваивал он легко – его так и называли порой – абыс.

Из европейских языков знал греческий, немного латынь, немецкий и французский. Однажды, еще будучи семинаристом, он перевел для крестьянского философа-иудаиста Бондарева его труд, изданный на французском языке во Франции с предисловием Льва Толстого, – Бондарев состоял с ним в переписке и сильно повлиял на гения своей книгой «Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца», – но в перевод были внесены кое-какие изменения, без согласия автора, и старый философ осерчал и послал Толстому гневное письмо – на том их эпистолярная дружба и прервалась…

Начитанный, любил дядя Володя украшать свои проповеди множеством ярких цитат и оттого снискал славу «священника-златоуста». Публиковался он как журналист в газетах, занимался книгоизданием.

С дедом моим, своим отцом, дядя Володя часто спорил. Я маленькая, не могла понять смысла их горячих бесед, только помню, что в конце споров оба мирились и спускались вниз пить чай.

У деда моего, в то время управляющего заводом, было три золотых прииска – так что он не бедствовал. Кто он и откуда, так и осталось тайной: то ли попал он в Сибирь мальчишкой с какими-то ссыльными, то ли, родившись в Енисейском крае, рано осиротел. Но книгочей он был страстный: выписывал из столиц множество книг и журналов, а в его кабинете стоял массивный стол с решеточкой, точно такой же, кстати, как на известной фотографии Льва Толстого, и я любила забираться с ногами в кожаное кресло и рисовать каракули на красивой китайской бумаге, которой пользовался мой дед для составления документации.