Крейсерова соната - Александр Проханов

Заработали камеры, ярче засияли светильники. Голова на блюде раскрыла глаза, отворила мокрые пунцовые губы, обнажив острые заячьи резцы.

– Свастику!.. – приказал Модельер. Девушка-ассистентка, длинноногая, в белой блузке и черном галстуке, облаченная в форму «гитлер-югенда», поднесла к голове вырубленный из жести фашистский знак. Голова раздулась, щетина на ней задымилась, губы жутко ощерились, и на них появился пузырь.

Камеры жадно глотали импульсы ненависти, посылали в волноводы. Те гнали их вверх по башне, сбрасывали в пространство. Во многих домах замутились экраны, лопнули кинескопы, а в деревне Ядрена Пядь убило ворону, отдыхавшую на телеантенне.

– Серп и молот!.. – приказал Модельер. Девушка с короткой прической, в красной косынке, напоминая комсомолку двадцатых годов, поднесла к голове вырубленную из жести эмблему крестьянина и молотобойца. Казалось, голова вскипела от ненависти. Из ушей повалил пар, как из перегретого чайника. В ноздрях засвистело. Изо рта выпал огромный желтый язык. Оскаленные зубы пытались ухватить вырезанную из жести символику. Слышалось лязганье резцов по металлу.

Камеры всасывали потоки ненависти, переводили в электромагнитные волны. Сгустки энергий пролетали сквозь башню, нагревая кабели, срывались с антенны бесшумными взрывами. В окрестностях Москвы вышли из строя ретрансляторы, дал сбой коммуникационный спутник, а во многих родильных домах, где не выключили вторую программу, случились выкидыши.

– Портрет Иосифа Сталина!.. – требовал Модельер. Юноша в парадной форме лейтенанта Советской армии, с медалью за взятие Берлина, внес портрет Генералиссимуса. Приблизил к голове, и она превратилась в шаровую молнию. Стала крутиться на блюде. Изо рта ее брызгала жаркая ядовитая ртуть. Из глаз излетали сине-зеленые лучи. Она грызла свой собственный язык, издавая клекот, как если бы рот ей заливали расплавленным свинцом.

Операторы, заслоняя глаза защитными затененными щитками, снимали голову. Ее образ, окруженный плазмой, мчался сквозь башню, накаляя медные жилы, оплавляя изоляцию, наполняя зловонным дымом проложенный в башне желоб. Голова, превращенная в грозовую тучу, умчалась вдаль. В эту тучу влетел самолет Ил-76 Тюменского авиаотряда, его поразила молния, и, охваченный пламенем, он совершил аварийную посадку в аэропорту Омска.

– Запас прочности кабельных сетей исчерпан… Предлагаю прекратить трансляцию… – услышал Модельер голос испуганного режиссера.

– Не сметь!.. Под трибунал!.. – он свирепо оборвал режиссера, глядя, как вертится на раскаленном блюде голова. – Портрет Адольфа Гитлера!..– в ответ на его приказ появился эсэсовец в черном, из дивизии «Мертвая голова». Нес в руках поясной портрет фюрера. Приблизил к голове Сатанидзе. Та издала душераздирающий вопль, сверкнула адским огнем и лопнула, разбрызгав по студии «пылающий разум», который приклеился к стенам, словно напалм.

Телекамеры вышли из строя. Однако успели передать в волноводы сгусток огненного яда, который побежал вверх по башне, поджигая изоляцию, расплавляя медь и серебро, превращая наполненную проводами шахту в воющий вихрь пламени. Как в гигантской трубе, пламя летело снизу вверх, сглатывая начинку башни, вырывалось сквозь вентиляционные люки клубами дыма.

Мэр еще держал стакан с виски, любуясь переливами ледяных кубиков, как центральная часть ротонды лопнула и в ресторан ворвался ревущий огненный вихрь. Тут же спалил все застолье, включая накрытую салфеткой мышь. Взрывная волна выбила стекла, и Мэр, сжимая стакан, пылающий как головня, вылетел наружу. Увидел близкий смоляной факел башни, от которого ветер уносил в сторону жирую черную копоть. Москва еще оставалась внизу, взирала на летящего Мэра тысячами блистающих глаз. Он падал, вытянув стакан с виски, в котором кубики льда отражали жуткое багровое пламя. Рядом носились стаи голубей и ворон, попадали в жар, обугливались, падали рядом с Мэром комочками огня.

«Лед и пламя!.. – пронеслось в голове у Мэра, который постигал пророческий смысл произнесенных Модельером слов. – Недаром мне приснился горящий с двух сторон окурок!..»

Он услышал треск вертолета. Винтокрылая машина нависла над ним, сопровождая в падении.

Из открытой дверцы выглянул Модельер, озаренный пламенем, закричал сквозь рокот и свист:

– Признайся!.. Еще не поздно!.. Где прячется террорист Эскамильо?..

Мэр, боясь расплескать виски, продолжал падать, чувствуя, как огонь испепеляет одежду и жжет ягодицы.

– У тебя еще остаются секунды!.. Я спасу тебя!.. Где прячется баск Эскамильо?.. – повторил Модельер, протягивая из вертолета руку.

Спасенье казалось возможным, желанным. Жизнь влекла своей бесконечной сладостью. Сулила новые начинания, – проекты монорельсовых дорог, беструбной канализации, вещевого рынка на Красной площади, питомника крокодилов в Москва-реке.

– Отвечай!.. – рука Модельера была совсем близко. Мэр видел его холеные, с легкими волосками пальцы, тяжелый серебряный перстень с вороньим камнем. Потянулся навстречу руке, видя, как рядом кувыркается опаленный розовый голубь.

– Первая Тверская-Ямская, дом двадцать два, галерея «Реджина»… – он собирался схватить спасительную руку, для чего отпустил стакан с виски. Но рука исчезла. Мелькнуло хохочущее беспощадное лицо Модельера. Вертолет отвернул и в крутом вираже ушел прочь от пожара. Мэр со всего размаха ударился об асфальт, разбрызгивая липкие капли. Горел на тротуаре как пропитанная варом ветошь, когда догорел, рядом опустился вертолет. Модельер наклонился над дымящейся горкой праха, лопаточкой зацепил сгоревшее вещество.

– Вот вам и пепел… А мед мы купим на рынке… – он откинул назад длинные волосы, взирая на грандиозный факел, пылающий в небе Москвы.

Аня и Плужников, разнеся по подъездам почту, углубились в переулки между Остоженкой и Пречистенкой; миновали арбатские улочки; вышли на стеклянное сверканье Нового Арбата; увлекаемые огнями, мерцаниями, течением толпы, вихрями у витрин и дверей, очутились в ослепительном магазине, где, казалось, было собрано все, что сотворяется на усладу и утеху человеку. Мерещилось, где-то в небе без устали работают невидимые мастера и умельцы, наполняя своими изделиями рог изобилия. Приоткрывается занавес неба, и из этого волшебного рога высыпаются тысячи мужских и женских туфлей, различного размера и цвета, разнообразных фасонов, с неповторяемой длиной и раскраской шнурков и пряжек, высотой каблуков, с золотыми и серебряными клеймами фирм и компаний. Все это богатство заполняло полки и стеллажи, блестело, пахло вкусной кожей, манило, зазывало; и люди не могли удержаться: ослепленные, хватали костяной рожок и с трепетом и нетерпением мерили дамские туфли из Италии, мужские штиблеты из Франции, практичные башмаки из Германии.

То же было и с дамским бельем, поражавшим кружевами, нежными прозрачными тканями, пленительными формами; то же и с ручными часами, мужскими и женскими, золотыми и в серебре, с хрустальными стеклами и с крохотными каплевидными линзами. Кожаные тисненые ремешки и усыпанные топазами браслеты, литые из платины обручи и искусные плетения делали часы произведением искусств. Запястье вожделенно трепетало голубой жилкой, ожидая, когда на него наденут восхитительное изделие. Небесный полог продолжал растворяться, и из волшебной мастерской сыпались бессчетные вазы, сервизы, музыкальные инструменты, шляпы, зонтики, умащения для кожи, благовония для волос, драгоценные флакончики с кремами и духами, ларчики и шкатулки для помады и пудры.