Златоуст и Златоустка - Николай Гайдук

И вот пришла пора, когда старик почувствовал: прощание, увы, не за горами, а вот за той горой, которая так хорошо из окошка видна.

Это была последняя обитель, в которой слуга и хозяин бок о бок прожили остаток лета и всю зиму. Великая вершина мастерства и раньше-то никогда не представлялась маленькой, но теперь, вблизи, она давила, угнетала своим величием. По утрам над вершиной восходило розовое солнце – точно поднималось изнутри, из самого горнила. А по ночам было видно, как над вершиной стелется узорный Млечный Путь и кто-то словно бы ходит-бродит по этому пути, зажигает месяц над землёй, путеводные звёзды.

3

И опять была весна. Оттаяла земля. Отзвенели реки ледозвонами, выпуская на волю водяных и русалок. Под натиском тёплого ветра запели-зашумели зеленохвойники – корабельные сосны, кедрачи, лапами хватающие облака. Свечеобразные берёзы вспыхнули изумрудным пламенем. На пригорках и на берегах – повсюду оживился перезимовавший травостой, сквозь который уже настырно полезло новое племя травы и цветов: мать-и-мачехи, кукушкины слёзки, жарки и Марьины коренья. Граф, гуляя по вешним лугам и полянам, искал царские кудри и нигде почему-то не мог отыскать…

Работа у них двигалась, в общем-то, по привычному кругу: чтение книг, писанина, проверка огнём и опять и опять бумагомарание.

И вдруг что-то заклинило в этой обыденной круговерти. Это случилось тихою и нежной предвечерней порой, когда природа за окном примолкла, задрёмывая. В это время Старик-Черновик снова стал проверять сочинение Графа.

– Что за чертовщина! Не горит! – с удивлением сказал он, глядя на бумагу, лежащую в печурке.

– Да ну? Не может быть! – сдерживая радость, откликнулся Граф. – А может, керосинчику плеснуть?

Плеснули керосину. И всё равно – ни-ни. Сосновые поленья в печи затрещали, искрясь и дымя, а бумага, лежавшая сверху, только сильней затрепетала мятыми боками, похожими на голубиные.

– Ум заходит за маразм, – изумлённо пошутил Абра-Кадабрыч. – Неужели приехали?

– Куда?

– Туда, куда стремились. – Он поднялся. – А где кочерыжка?

– Какая кочерыжка? Капустная? Так мы ж её скормили лунному зайцу.

– Кочерга. Где кочерга?

– Да вот она, за печкой.

Взяв «кочерыжку», Старик-Черновик осторожно вытащил бумагу из огня. Подержал в ладонях, чему-то улыбаясь, и неожиданно подбросил к потолку. Бумажный белый ком вдруг обернулся белоснежным голубем и, громко хлопая крыльями, вылетел в раскрытую дверь, за которой голубел предвечерний тёплый небосвод, и ослепительно сверкал на закатном солнце ярко-серебристый широкий хвост реки, резвящейся на перекате.

– Ну, всё, – удручённо подытожил старик. – Исполнилось. Граф прикусил невольную и самодовольную улыбку.

– А почему такая грусть-печаль?

Чернолик помолчал, глядя в сторону Вершины.

– Значит, завтра, – со вздохом сказал, – завтра утречком пойдёшь.

– Как это – «пойдёшь»? А ты?

– Так я же говорил… Нельзя… Такой закон. Да и потом… – Старик покашлял в тёмный кулак. – Здоровье ни к черту уже! – Он помолчал, покусывая кончик бороды. – Дальше ты один пойдёшь. Всё, что я знал и умел, я тебе рассказал, показал. А всему остальному тебя научит Мастер Мирозданья.

– А что это за мастер?

– А разве я не говорил? Скоро познакомишься. – Оруженосец как-то беспокойно стал смотреть по сторонам; засуетился, что было совсем уж не в его характере. – Давай, сынок, однако, собираться. Чтобы чего не забыть.

– А что мне собираться? – Граф с удивлением наблюдал за слугой. – Мне собраться – только подпоясаться. Будто не знаешь.

– Да как не знать? – Старик за печку заглянул. – У меня тут было кое-что. Приберегал.

На дощатом столе появилась бутылка дорогого красного французского вина.

– Ох, ты! – воскликнул Граф, присматриваясь. – Бургундская жемчужина Романея-Конти?

– Когти, когти… – Абра-Кадабрыч словно бы из воздуха или из-за печки достал два хрустальных бокала. – Отметим это дело. Уже привыкнув к этим бесконечным фокусам, Граф, тем не менее, мимоходом заглянул за печку и ничего необычного не обнаружил – пыль на стенах, сухие пучки зверобоя, чабреца и другие какие-то чайные травы, собранные в краснопогожий денёк после того, как высохнут лунные россыпи рос…

Прикрывая глаза, Граф с видом знатока понюхал букет вина, незримо зацветающий над бокалом.

– Ком сэ дэлисьё, – пробормотал. – Как вкусно. Мерси, только я всё же не буду.

– Правильно. – Брови старика насупились. – У тебя завтра будет нелёгкий денёк. А я маленько тяпну. За тебя. У меня теперь в душе такая радость…

Дождик прослезился перед закатом – стекло заблестело, будто краплёное золотом. И захмелевший Старик-Черновик прослезился, обнимая ученика.

– Привык, – разоткровенничался он. – Никогда ещё так не привыкал ни к одному хозяину. Видно, совсем уж состарился. Или кровь родная в тебе течёт…

– Родная! – подхватил ученик, не придавая значения этому слову. – Мы же родня теперь.

– И нынче, и присно. Я давно это чуял, – пробормотал Азбуковед Азбуковедыч, вытирая крючковатый нос. – Ну, ложись, давай, сынок. Тебе надо хорошенько отдохнуть.

Иван прошёлся по избушке.

– Теперь я не засну…

Чернолик тревожно глянул на него.

– Неужели я тебя заразил бессонницей?

– Это на нерве. – Граф улыбнулся, глядя на бургундскую жемчужину. – Допивай, да мы чайку заварим.

Темнота сгущалась за окном. Звёзды заискрились между соснами, кедрами. Зверь, за день отлежавшийся где-нибудь в чащобах или ветровалах, втихомолку выходил на свою охотничью тропу. Сова – будто крупный снежный ком, запущенный чьей-то могучей рукой – пролетала впотьмах за окошком.

Они в тот вечер долго сумерничали – так было уютней, сокровенней; так было проще сердцем и душою открываться. Всю ночь они тогда проговорили, смоляным полешком подживляя печь, на которой кипятился чумазый чайник – то ли третий по счёту, то ли четвёртый заваривали. Чай хлебали из кружек, искусно сделанных из бересты. И только на рассвете – на два-три часа – Граф позволил себе прикорнуть. Старик-Черновик смотрел, как золотятся его уста впотьмах, смотрел и плакал – плакал от радости за то, что он добился своего, выучил парня – или почти что выучил – на Златоуста.

4

Туманная серая наволочь под ногами путалась мокрыми кусками ваты, когда они шли к тёмно-рыжей скале, откуда парню предстояло уже топать одному. Птицы пели всё громче, перелетая с ветки на ветку, – в тишине роса дробинами стучала по жирным листьям бадана. В реке под берегом таймень куражился, серебряным бугром вспухал по-над водой.

– Прямо как дельфин. Помнишь, на юге? – спросил Иван.

– Как же не помнить? Я тебя там обидел сгоряча. Ты уж прости дурака…