Герои умирают - Мэтью Стовер

– Ламорак там?

– Да, его камера была пуста, когда я туда забрался, – ловко лгу я. – Если только он не обедает с Ма'элКотом, значит, он в Театре правды.

Смуглыми руками она ерошит свалявшиеся грязные волосы.

– Не знаю, не представляю, как туда добраться. Когда меня туда водили, мне на голову надевали мешок. Я ничего не видела.

У нас остается не больше пяти минут.

Вот так вот, говорит мне мое подсознание. Ты выиграл, Ма'элКот. Ты выиграл – другой ты, – жирная личинка, человек, которого я не могу назвать по имени.

Ты выиграл. Ламорак умрет. Игра закончена.

Я не знаю, как работает заклинание. Не знаю, мог ли еще кто-нибудь слышать рев Ма'элКота, сообщившего мне, что Ламорак лежит в комнате ужасов, что он слишком далеко и слишком хорошо охраняется. Это вам не средневековая камера пыток, нет; это очень современная, чистенькая и толковая комната пыток. Ею управляет выходец из Липке, чье имя давно стало синонимом бессмысленной жестокости.

И все же что-то мокрое и липкое шевелится у меня в груди, убеждая, что бросить Ламорака очень легко. Легко и просто.

Он спал с моей женой.

Оставь его умирать. Его все равно не спасти. Мои руки чисты.

Даже Пэллес не сможет обвинить меня.

Я вскакиваю на ноги и чуть пошатываюсь – голова у меня все еще гудит от рева Ма'элКота.

– Как ты себя чувствуешь? Можешь бежать? Можешь лазать? Чтобы выбраться, нужно подняться по стопятидесятифутовой веревке. Сумеешь?

– Кейн, – с чувством говорит она, – чтобы выбраться отсюда, я смогу все что угодно.

– Оставайся на два шага позади меня, справа. Не отставай. Ты ведь из Монастырей? Умеешь ходить монашьим шагом?

Она кивает. На грязном лице глаза светятся так, словно ей пообещали королевскую награду. На этот раз отвернуться приходится мне.

– Ну, пошли.

Я закрываю за нами дверь, опускаю засов, и мы бежим.

Монаший шаг – это одна из разновидностей медитации, а также способ быстро двигаться по незнакомой почве. Мы наклоняемся вперед, держим спины прямыми и ступаем сразу на всю ступню, при каждом шаге поднимая колени чуть ли не до подбородка. Руки болтаются по сторонам, помогая удержать равновесие, а три пальца каждой руки сплетены в хитрую фигуру. Я вижу пол на три шага вперед в свете, проникающем сквозь щель моего фонаря. Я дышу медленно и ровно – три шага, вдох, три шага, выдох, – чувствуя, как меня подхватывает и несет вселенское дыхание. Хороший ходок может бежать с марафонской скоростью через лес, не уставая, не спотыкаясь о скрытые корни, не производя лишнего шума. В аббатской школе мы каждый день перед тренировками пробегали три мили по лесу монашьим шагом. Впадины и выступы неровно выдолбленного известняка не могут помешать нам даже в темноте.

Таланн легко поспевает за мной.

– Куда мы идем?

– Заткнись.

Я считаю боковые проходы, которые мы минуем, нараспев, словно молитву повторяя про себя наш маршрут. «Прямо, прямо, направо, прямо, налево, прямо, прямо, направо». После того как мы проходим поворот или перекресток, я перестаю повторять эти слова. Ни один из здешних коридоров не может называться прямым, а некоторые из них изгибаются гораздо круче, нежели нам кажется. Я полностью концентрируюсь на задаче: если я пропущу хоть один проход – нам каюк. И вообще, время тоже поджимает.

Когда от моей «молитвы» остается только «прямо, направо», я торможу и вытягиваю руку, останавливая бегущую позади Таланн.

– За углом, – тихо говорю я, – есть дверь без засова. Там в дымоходе висит веревка, она как раз до крыши дома суда. Придется поспешить. Если повара заново разожгут огонь, мы задохнемся. Ясно? Она хмурится и кивает.

– Но… где же Театр правды? Как же Ламорак? Я угрюмо качаю головой.

– Мы не сможем помочь ему. У нас нет времени. Если бы он был в своей камере…

Похоже, она сжимается, замыкаясь в себе, и отводит глаза.

– Значит, придется его бросить, – с вымученной сдержанностью говорит она. – Неужели ничего нельзя сделать?

Она хочет, чтобы я возразил ей; она поворачивается ко мне и смотрит с таким обожанием и надеждой, что мне хочется выпороть ее.

– Это правда… – Внезапно мне в голову приходит ужасная мысль. – Вы, ну, ты и Пэллес… у вас есть место встречи? Ну, где вы могли бы встретиться, если бы пришлось разделиться?

Она бросает на меня косой взгляд.

– Да, конечно. Почему ты спрашиваешь? Разве тебя послала не Пэллес?

– Нет, это долгая история.

Я вздыхаю свободнее – ирония оказалась бы слишком жестокой, если б я оставил Ламорака здесь, внизу, а потом обнаружил, что он единственный знал, где найти Пэллес.

Где-то в глубине души я все же чувствую угрызения совести, Это не потому, что я знаком с Ламораком, что он мне даже нравится… скорее это нечто вроде разочарования.

Теперь я понимаю – я надеялся на то, что Ламорак окажется единственным, кому известно место встречи.

Я искал повод спасти его.

Мы не должны были даже говорить об этом. Мне следовало отвести Таланн в кухню, помочь ей вылезть в трубу и беспокоиться об этом дерьме, только оказавшись вне опасности.

Ма'элКот приказал мне не возиться с Ламораком; другой жирный слизняк отдал такой же приказ.

Все хотят, чтобы я бросил Ламорака умирать.

Один умный человек как-то сказал мне: «Они думают, что купили тебя. Думают, что теперь ты будешь делать все, что скажут».

А ведь есть и другой выход…

Я ставлю фонарь на пол и в темноте беру Таланн за руки. Ее лицо как будто светится – в сотне шагов у меня за спиной горят факелы и слышен постоянный гул из Ямы. Дыхание застревает у Таланн в горле, а глаза сияют.

– Поднимешься по веревке, – приказываю я. – Найдешь

Пэллес Рил и скажешь ей так: «Кейн передает, что ты четыре дня вне связи». Она знает, что делать.

Таланн щурит глаза, ее голос обретает твердость.

– Сам скажешь.

– Надеюсь, у меня будет такая возможность. Она делает шаг назад и высвобождает свои руки из моих простым рывком и ударом ладоней по запястьям. Она оказывается в защитной стойке и тычет мне в лицо пальцем.

– Даже и не думай отправиться туда без меня.

– Таланн…

– Нет. Ламорак – мой компаньон и мой друг. Если ты скажешь, что у нас нет шансов спасти его, – я поднимусь по веревке вслед за тобой. Если ты попытаешься, я буду рядом.

Долгое мгновение я смотрю на нее и наслаждаюсь одной только мыслью, что могу стереть с ее лица это дурацкое выражение твердости. Да чтоб тебе! Но в ее глазах горит такая непреклонная, яростная уверенность, а на руках видны такие сильные мышцы, что я понимаю: мне не дано сделать это. И потом, не могу же я силой заставить ее подняться по веревке.