Невеста на уикенд - Алекс Коваль

– Ну, думаю, тут и без согласий все понятно! – смеется церемониймейстер, захлопывая папку и напоминая, что вообще-то мы не одни и у нас тут свадьба должна быть в самом разгаре.

– Обойдемся без лишних слов, – киваю и подмигиваю Насте. – “Да” мы сказали другу другу еще два месяца назад.

– Это в тот момент, когда я согласилась побыть невестой на уикенд? – выгибает свою идеальную бровку моя девочка.

– А теперь придется всего лишь побыть женой на всю жизнь. Идет? – подцепляю за подбородок свою упрямую вредину, и заставляю поднять взгляд. Замираю в ожидании ответа. Вместе со всеми присутствующими на террасе гостями. И в такой гробовой тишине, сопровождающейся только шумом волн и шелестом листвы, я, кажется, слышу как гулко стучат в унисон наши с ней сердца. 

– Женой на всю жизнь, говоришь? – Задумчиво повторяет Загорская, пробираясь пальчиками под ворот моей белой рубашки.

– Именно. На меньшее я не согласен, Анастасия.

– Отлично. – Расплывается соблазнительная улыбка на любимых губах. – Мне нравится такая сделка. Всю жизнь и ни днем меньше, Илья Сергеевич!

– Ну, тогда… горько? – смеется церемониймейстер, обращаясь к публике, которая все это время с улыбками на губах смотрит, слушает и охает. И мне нужно бросить всего один взгляд в зал, чтобы перехватить сияющие от слез глаза сестры, что смотрят на нас с Настей в упор. И увидеть рыдающую мать, скромно прикрывающую глаза платком, и жмущуюся к сидящему по левую руку, улыбающемуся отцу. Который так нежно и так сильно прижимает ее к себе. Это она. Я уверен, мама все это и устроила. И разбираться, извиняться, разговаривать и мириться мы все будем потом, а сейчас...

– Горько! – слышу всхлип сестренки, а за ней прокатывающийся по террасе гул голосов остальных гостей вечера.

– Сладко… – шепчет моя девочка и сама тянется своими губками к моим, скромно прикрывая нас от аплодирующих и рыдающих от умиления гостей светлым букетиком маленьких роз. 

Моя!

Здесь, сейчас и навсегда.

Теперь уже точно!

В зал кафе, где договорились встретиться, захожу на десять минут раньше назначенного времени. Но отчего-то я больше чем уверена, что она уже там. 

Переступаю порог любимого заведения, и в нос тут же ударяют запахи свежей, потрясающей выпечки и кофе, такого вкусного, которое найти можно только здесь. Вот только для моего обостренного обоняния сейчас такие ароматы – ужасный раздражитель. И я готовлюсь воротить нос от многих так крепко любимых мной вкусностей еще на ближайшие почти семь месяцев.

С того момента, как я узнала, что ношу под сердцем нашего с Ильей ребеночка, прошло полтора месяца. И почти столько же с того момента, как я виделась с ним в последний раз.  И худо-бедно я учусь жить по-новому. Строю свою жизнь заново. По кирпичикам. Крепко-накрепко запечатав все воспоминания о мужчине, которого люблю всем сердцем, в самых дальних закоулках памяти. Все еще будучи уверенной, что ему без меня и без малыша будет лучше. 

Полтора месяца. С самого “побега” я не выбиралась из деревни и не выезжала из дома бабушки Ксю. Было не до того. Хотелось забиться в угол и сидеть, молча поедая себя поедом. И если бы не неожиданный звонок еще более неожиданной женщины, я бы так и не решилась высунуть нос из спасительной деревеньки.

Стоит мне только окинуть взглядом уютный зал, как глаза находят ее, гипнотизирующую взглядом двери, что только что закрылись за моей спиной.

Я ежусь, плотнее запахивая кофточку. Зябко стало, вот только отнюдь не от холода изнутри. Щупальцы потянулись снаружи, вытаскивая из памяти наш последний разговор с Эммой Константиновной Сокольской. Неприятный, болезненный разговор. Разговор, после которого я и поняла, что мне лучше уйти в сторону, потому что его мать никогда не примет в семью такую девчонку, как я. Без имени.

Но выбора нет. Она позвонила и попросила о встречи, а я так опрометчиво согласилась. Теперь же остается собрать всю свою силу воли в кулак и пойти к столику, за которым женщина меня и ждет.

Эмма все такая же. Сидя в простой дешевенькой кофейне, она даже смотрится как-то чужеродно и не к месту в своем брючном костюме цвета спелой вишни и со взглядом свысока. Однако что-то все же в ней поменялось. На аристократическом лице появились едва заметные морщинки и усталость. Ужасная усталость. Румянец пропал со щек, а все черты заострились, словно… она пережила какую-то страшную потерю. А что, если ее звонок не просто так? А что, если с Ильей…

– Что с ним? – говорю не своим голосом, с силой сжимая сумочку в руке, и хватаюсь за горло, к которому подкатил ком. – Что с ним случилось? 

– С кем? – удивленно вскидывает брови женщина, до этого молча следившая за каждым моим движением. – С Ильей?

– Да, с ним что-то случилось?

– Настя… боже… – подскакивает на ноги Эмма, видимо, увидев, как стремительно я побледнела, и хватает за руки. – Все… все в порядке с ним, Настя. Верней… – тут же поджимает губы женщина, крутя головой. – Давай присядем, ладно? Нам с тобой есть о чем поговорить.

Сердце сжалось в болезненном спазме, но после слов, что с Сокольским все в порядке, стало немного отпускать. Однако слабость в ногах и правда намекала на то, что лучше бы присесть. Что мы и делаем. А потом молчим. Обе. Я смотрю везде, только бы не на Эмму, а она смотрит на меня, не решаясь заговорить.

– Настя, я хочу извиниться, – наконец-то подает голос женщина, заставляя удивленно вскинуть на нее взгляд. 

– Да-да, я… – вздох и упрямо поджатые губы, а щеки женщины чуть трогает румянец. – Я была очень неправа, – говорит Эмма и крутит в руках чашку с кофе, обхватив ее изящными пальчиками. – Я иногда слишком сильно опекаю своих детей и забочусь о них,  и в итоге забываю, что мои Илья и Инна выросли, – продолжает Эмма, а я даже и не нахожусь, что сказать. – Я перегнула палку и разрушила своим упрямством жизнь сына, – смахивает с уголка губ слезинку Эмма, поднимая на меня красные глаза. – Я могу надеяться на то, что ты меня простишь? Или хотя бы попытаешься?

– Я… – открываю и закрываю рот, как рыбка, абсолютно растеряв весь словарный запас. –  С Ильей точно все хорошо, Эмма Константиновна? – все упрямо талдычу один и тот же вопрос, комкая рукава свитера во вспотевших пальчиках. 

– Хорошо. В физическом плане. Он очень-очень много работает и совершенно махнул рукой на свою жизнь, Настя. После того, как ты ушла от него… – вздыхает Эмма, – я его не узнаю. Он потух, Настя. Он без тебя абсолютно потерял стимул к жизни и закапывается в этой своей работе, практически живя в офисе.

Хотелось сказать, что это обычное состояние Сокольского – жить на работе, но язык не повернулся. Не думаю я, что такая женщина, как Эмма Константиновна, просто так из-за ерунды переступила бы через свою гордость и пришла просить прощения. 

Значит, ему и правда плохо. Моему Илье плохо так же, как и мне. И как же больно уже от одной только мысли, что улыбчивый и самоуверенный Сокольский, как выразилась его мать, “потух”. Его слова любви набатом звучат в ушах, а вопрос: и кому ты делаешь этим лучше? – как на повторе, все это время крутится в голове.