Полный курс русской истории: в одной книге - Сергей Соловьев

Дмитрий, царевич, назвал в этом обличении жертвы поименно.

Романовы, Черкасские, Шуйские и могли быть «создателями» царевича. Борис не знал, что делать. На помощь пришел патриарх, разослав свою грамоту, как понимать события в государстве, и приказ петь молебны, чтобы отвратить божью кару. Но чем больше поминалось имя Дмитрия в церквах, тем больше народа в него верило. Шуйскому даже пришлось говорить перед толпой, что своими руками он держал мертвое тело. Но народ значительно переглядывался, мол, заставил его Борис, вот и говорит.

Успехи Дмитрия в военном деле были, впрочем, недолгими. Хотя ему и удалось разбить войско Мстиславского, но Новгород-Северский устоял. Поляки, не получив жалования, сразу засобирались домой. С Дмитрием остались почти только его русские сторонники. Их было мало. Но тут ему повезло: на выручку пришли казацкие отряды. Обеспокоенный поражением самозванец хотел было вернуться за польскую границу, но тут стало ясно, что дело не только в самозванце. Его не выпустили и сказали, что если попробует бежать, поймают и выдадут Борису, так что лучше ему вести войско на Москву. И Дмитрий пошел. Города сдавались. Не видя выхода, Борис решил уладить дело ядом, подослал в Путивль монахов с отравой, но заговор раскрыли. А 13 апреля, неожиданно, умер сам Борис: когда он встал от стола, из ушей, рта и носа тут же хлынула кровь. Ходили слухи, что царь, боясь прихода Дмитрия, сам принял яд. После его смерти на престол был возведен его сын Федор, считавшийся законным наследником. Москвичи ему присягнули, но это уже ничего не могло изменить. Войско, в которое послали митрополита, чтобы привести к присяге новому царю, перешло на сторону Дмитрия. Это войско выступило навстречу Дмитрию к Орлу и соединилось с его частями. В Москву самозванец стал слать грамоту за грамотой, в которых, как писал Бер, —

«…объявил подробно, сколько было ему лет, когда хотели его умертвить; кто замышлял на жизнь его; кто был его спасителем, крестным отцом; как воспитывали его в Белоруссии, как помогали ему Польские вельможи, и каким образом, за несколько пред тем лет, он приезжал с Польским послом, великим канцлером Сапегою, в Москву, где видел на прародительском престоле злодея своего, Бориса».

Грамоты читали по всей Москве. В конце концов народ потребовал, чтобы Шуйский сказал правду, стоя на Лобном месте. На этот раз Шуйский сказал, что царевич спасся. Этого было достаточно: царя Федора с матерью и с сестрою вытащили из дворца, сначала заперли в старом доме Бориса под стражей, а затем мать и сына убили, а Ксению насильно постригли и заточили в монастырь.

20 мая 1605 года Дмитрий торжественно вступил в Москву. Духовенство встретило его крестами и хоругвями. Народ ликовал и падал перед ним на колени. Благовещенский протопоп Терентий сказал странную проповедь, моля о прощении за преступление клятвы по неведению:

«Когда слышим похвалу нашему преславному царю, – говорил оратор, – то разгораемся любовию к произносящему эти похвалы; мы были воспитаны во тьме и привлекли к себе свет. Уподобляяся богу, подвигнись принимать, благочестивый царь, наши мольбы и не слушай людей, влагающих в уши твои слухи неподобные, подвигающих тебя на гнев, ибо если кто и явится тебе врагом, то бог будет тебе другом. Бог, который освятил тебя в утробе матерней, сохранил невидимою силою от всех врагов и устроил на престоле царском, бог укрепил тебя и утвердил, и поставил ноги твои на камне своего основания: кто может тебя поколебать? Воздвигни милостивые очи свои на нас, пощади нас, отврати от нас праведный гнев свой».

Боярин Бельский выехал навстречу Дмитрию и крикнул народу, что истинно удостоверяет, что это спасшийся царь. Шуйский, который совсем недавно сказал народу, что Дмитрий спасся, вдруг стал распускать слухи, что этот Дмитрий – самозванец. Дмитрий отдал приказ его арестовать, но был крайне мягок – вместо того, чтобы посадить Шуйского в темницу или казнить, он просто выслал его вместе с двумя другими братьями в Галицкие пригороды, но не успели они даже доехать до места ссылки, Дмитрий решил их простить и вернул в Москву. В середине июля в Москву привезли мать царевича Дмитрия, которая прилюдно признала в нем своего сына, а 30 июля царевич венчался на царство. После этого он послал в Польшу, к невесте, дары и своего посла, который должен был привезти ее в Москву. В мае следующего года ее привезли.

«Все паны приближенные со слугами из своих дворов провожали ее на лошадях, – рассказывается в «Дневнике Марины Мнишек», – отправив вперед, в город, все возы с челядью. Сам царь тайно, только с десятком всадников, подъехал к дороге, чтобы навести порядок. Потом, возвратившись назад, приказал людям своим, каким образом они должны выезжать, а также что должны делать другие, при шатрах. Два шатра поставили у реки Москвы, под самым городом. Выстроил он также двумя рядами от шатров своих стрельцов и алебардщиков, которых должно быть было до тысячи человек. Как только провели царицу в шатер, у шатра встала тысяча конных царских гусар… Когда сошла царица к шатрам, там ее встретили от имени царя и обратились с благодарственными речами, принимая ее в свой столичный город и также радуясь ее счастливому, в добром здравии, приезду. Там же, выехав стройно и празднично, воеводы, князья, думные бояре и весь царский двор встретили царицу с обычными для своего народа церемониями. Потом подарили ей от царя карету, украшенную по бокам серебром и царскими гербами. В ту карету было запряжено 12 лошадей в яблоках, и каждую вели, держа поводья в руках. После этой встречи, сев в карету, царица въехала в город. Алебардщики и стрельцы шли около кареты с гусарской ротой и пехотой наших, служивших у приближенных пана воеводы. В голове шли паны, а «москва» ехала перед каретой. Когда царица въехала в старый город за третьи стены, там затрубили и ударили в бубны люди, которых посадили в the-atrum, построенном у крепости для совершения торжества по случаю ее счастливого прибытия. Продолжался этот гром довольно долго, пока она не въехала в крепость к матери царя. Тогда, не задерживаясь, царица вышла из своей кареты и встретила ее там вместе с царем. Там, у его матери, она осталась вместе с Fraucymer (то есть придворной дамой) до самой коронации и свадьбы. Потом царь уехал к себе в крепость, а все остальные разъехались по своим домам, отведенным далеко, по разным углам города».

Через десять дней состоялось и торжественное венчание по православному обряду. Какое-то время поляки, пришедшие с Дмитрием, оставались в Москве, но затем большую часть своего войска он отправил на родину, выплатив жалованье. Тем не менее, москвичам мало нравилось, что в городе остаются шляхтичи. Не нравились и порядки, которые стал вводить новый царь, хотя это были совершенно нормальные европейские порядки.

«И на Бориса дошли до нас сильные жалобы за то, – сообщал Соловьев, – что он очень любил иностранцев, отчего распространилось пристрастие к иностранным обычаям. Легко понять, что гораздо более поводов к подобным жалобам должен был подать Лжедимитрий, человек молодой, с природою необыкновенно живою, страстною, деятельною, человек, сам побывавший на чужбине. Он ввел за обедом у себя музыку, пение, не молился перед обедом, не умывал рук в конце стола, ел телятину, что было не в обычае у русских людей того времени, не ходил в баню, не спал после обеда, а употреблял это время для осмотра своей казны, на посещение мастерских, причем уходил из дворца сам-друг, без всякой пышности; при обычной потехе тогдашней, бою со зверями, он не мог по своей природе оставаться праздным зрителем, сам вмешивался в дело, бил медведей; сам испытывал новые пушки, стрелял из них чрезвычайно метко; сам учил ратных людей, в примерных приступах к земляным крепостям лез в толпе на валы, несмотря на то, что его иногда палками сшибали с ног, давили… Сильнее всего могли оскорбляться пристрастием самозванца к чужой вере. Он принял католицизм, но из всего видно, что это принятие было следствием расчета: в Польше оно было необходимо ему для получения помощи от короля, то есть от иезуитов. Теперь, когда он уже сидел на престоле московском, ему нужно было сохранить дружеские отношения к папе, королю Сигизмунду и ко всем католическим державам… Слова самозванца о безразличии исповеданий, о возможности нового собора должны были оскорблять русских людей, заставлять их смотреть на него как на еретика, прелестника; но многие ли люди слышали подобные слова? Один из современников, смотревший на Лжедимитрия как на еретика, приписывавший ему много дурных дел, должен был, однако, признаться, что большинство было за него, что он пользовался сильною народною привязанностию…»