Антиквар - Марина Юденич

Дело было даже не в должности и не в звании — разумеется, генеральском, — несколько десятилетий кряду этот человек был одним из самых влиятельных представителей контрразведки и посему знать и помнить должен был очень многое.

Очень и очень.

Теперь он, по собственному признанию, «подстригал розы» на даче.

И действительно — подстригал.

Жил за городом почти безвыездно, в политику не играл, хотя бывали периоды в новейшей истории — находились охотники использовать багаж и авторитет генерала.

Однако все покидали подмосковную дачу с неизменным — если был сезон — букетом роскошных роз.

И — не более того, И все же подполковник Вишневский решил рискнуть.

Во-первых, просьба его не содержала никакой политики.

Во-вторых, речь шла о человеческой судьбе — генерал, несмотря на все профессиональные издержки, был мужиком совестливым.

И наконец, в-третьих, Юрий Вишневский был его последним и, возможно, потому самым любимым учеником.

Этот фактор, кстати, был своего рода «неприкосновенным запасом» подполковника, припасенным на самый крайний случай. Ясно ведь было, что лимит генеральской привязанности не бесконечен.

Но он решился.

Разговор был коротким, разрешение приехать — получено.

Город — к вящей радости Юрия Леонидовича совсем не кишел праздничным народом, скорее уж казался сонным, пустынным.

Улицы были почти безлюдны, а мостовые — свободны.

До генеральской дачи в старой академической Жуковке он домчал всего за полчаса. И только сворачивая с Рублевки вправо, сообразил, что совсем рядом, в пятнадцати минутах езды — если, конечно, никто из «великих» не соберется в город и трассу не перекроют, — находится дом Лемеха, принадлежащий теперь Лизе. И там наверняка волнуются и ждут от него вестей два человека.

«Ладно, загляну на обратной дороге», — мысленно пообещал Вишневский и стал внимательно оглядываться по сторонам, чтобы не проскочить нужный поворот.

Старая Жуковка — поселение тесно застроенное и путаное.

Однако все обошлось, он свернул куда надо.

И через десять минут уже держал в руке аккуратную хрустальную рюмку, до краев наполненную ледяной тягучей водкой — ничего другого генерал не пил.

Никогда.

Выпили за праздник, не уточняя, какой именно.

Потом — практически без паузы — еще раз, за него же.

После — немного закусив — помянули, не чокаясь, тех, кого уже нет.

И генерал, проницательный, как и прежде, сам завел нужный разговор:

— Ну, хватит праздновать. Ты, Юра, пей, закусывай, но говори, зачем приехал.

Вишневский говорил недолго.

Старался — как некогда — уложиться в любимые генералом семь минут.

Почему — семь, до сих пор оставалось загадкой.

Но, похоже, уложился.

Старик коротко скользнул взглядом по часам на запястье, довольно хмыкнул.

— Ну, ясно. В целом. Неясно, правда, что ты из-за этого антиквара так надрываешься?

— С антикваром я знаком ровно три дня. Хотя, скажу откровенно, парень мне симпатичен. Не одной — по Киплингу — крови. Но симпатичен. А надрываюсь, можно сказать, по инерции — случилось некоторое время назад поддержать в трудную минуту славную женщину, а она возьми да влюбись в этого антиквара.

— А ты что же — сам на нее виды имел?

— Никак нет. Не было видов. А женщина, думаю, вам известная, Лиза Лаврова — дочь Лаврова.

— Аркадия Анисимовича?

— Так точно, Аркадия Анисимовича.

— Он ведь умер не так давно?

— Лет пять назад.

— Да-а-а. А дочка, значит, попала в переделку?

— Замуж вышла неудачно, не за того, за кого следовало.

— А теперь в антиквара беглого влюбилась.

— Да она давно в него влюбилась, Николай Парфенович.

— Ладно, с вашей любовью мне уж точно не разобраться. Лаврова помню. Мужик был правильный. Да…

Уходит наш брат помаленьку. Ну ладно. Давай по делу.

Что тебя интересует?

— Дело Непомнящих.

— Дело Димки Загорного, хочешь сказать?

— Да, так вернее.

— А зачем, собственно? Что тебе дадут подробности? Димки нет, и косточки давно истлели.

— А сообщники? Не верю, что их не вычислили тогда. Другое дело, что трогать не стали.

— Ты что же — полагаешь, это они теперь куролесят? Дочку Щербакова отравили? Антиквара — Лизаветину любовь — под статью подвели? Уголовники, стало быть?

— Полагаю, так.

— Ну и дурак.

— Не понял.

— Не было там никаких уголовников. Два офицера из охраны Павла Григорьевича Загорного сопровождали Димку в том налете. Убивал, правда, он. Истерик малолетний. Коллекционер этот, Непомнящий, не робкого десятка оказался. Пацан — я так понимаю — надеялся на испуг взять. Не вышло. Непомнящий его послал куда полагается — и двух мордоворотов не испугался. За телефон взялся — в милицию звонить. Тут мелкий и ополоумел, выхватил нож охотничий — на всякий случай вооружился, паскудник, — и ударил.

Попал, по всей видимости, сразу куда следует, а вернее — куда не следовало бы, словом, поразил какой-то жизненно важный орган. Непомнящий упал, и тогда уж — в истерике — мальчишка его исполосовал. Тут жена выскочила, увидала такое — и сразу в обморок Ну так он и ее — тем же макаром.

— А эти… офицеры?

— Офицеры, мать их… Наблюдали. Не решились, понимаешь, руку на сынка поднять. Ведено было его сопровождать — вот и сопровождали.

— Простите, Николай Парфенович, но я не очень понял — что значит сопровождать? Куда? На грабеж?!

— Ладно, ты мне здесь тоже невинность-то не изображай! Наслышан небось о прежних порядках. Бога благодари, что поздно родился! Однако я тоже не прав — начал говорить, так надо бы с начала. А вышло — с середины. Дело как было? Пал Григорьич Заторный в те годы в большой силе был. Член ПБ, поговаривали — кандидат в генсеки. Держал себя, должен сказать, вольно. Такого, что он творил, мало кто себе позволял, даже из ближнего круга. Ну ладно — наше дело в ту пору было наблюдать и помалкивать. Словом, был Загорный крут, а сынок — Димка — не в отца пошел. Такой, знаешь, истеричный хлюпик, капризный, избалованный.

Одно слово — мажор. И вот этот Димка — не иначе бес попутал! — влюбился в однокурсницу, генерала Щербакова дочку. Галину. Влюбляться там, на мой вкус, было не во что. Мелкая крыска, бесцветная, тихая — глаз не поднимет, слова не скажет. Хотя понять девчонку можно. В семье у генерала беда, можно сказать, с войны прописалась. Жена после немецкого плена не в себе — вся семья вокруг нее пляшет, в клинику не сдают. Самого генерала к тому же в душе обида гложет — с его-то заслугами в академии обретаться. И все из-за жены, между прочим.