Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма - Ольга Великанова

В преддверии исторической речи Сталина были предприняты все усилия для расширения радиосети. В 1935 году в городах насчитывалось 50 радиоприемников на 1000 жителей и только 4 приемника на 1000 жителей сельских районов (к 1941 году их стало 8) – очень низкий уровень радиофикации по сравнению с Соединенными Штатами и Западной Европой. Но и эта сеть была несовершенной: к 1937 году в крупнейшей стране мира насчитывалось 2 946 тысяч проводных репродукторов и 650 тысяч обычных радиоприемников. К концу 1936 года Радиокомитет заявил, что 500 тысяч новых радиоприемников готовы к трансляции сталинского обращения, но на практике многие из них бездействовали из-за отсутствия электричества, ремонта или технической поддержки[683]. Качество связи при трансляции речи во многих местах было очень низким – статический шум делал голос совершенно невнятным, но публика терпеливо слушала шум, боясь нарушить торжественный тон политического момента[684]. В одном случае, когда статический шум заглушил речь, молодой слушатель весело воскликнул: «Сталин запел!», вызвав всеобщий смех. Имя нарушителя было записано бдительным осведомителем и сообщено НКВД.

Коллективное прослушивание выступления было заранее тщательно организовано, как, например, в Чудовском районе Ленинградской области, где партийные чиновники организовали шествие рабочих под знаменами с революционными песнями в клуб с радиоточкой. Во время коллективных прослушиваний в клубах и актовых залах слушатели нередко спонтанно присоединялись к делегатам, певшим на съезде партийный гимн «Интернационал», и к длительным аплодисментам в зале заседаний[685]. В дотелевизионную эпоху прямая трансляция сталинского голоса по всему СССР имела сильный сплачивающий эффект и продемонстрировала советские технологические достижения. Речь легла в основу специального киножурнала с кадрами достижений.

День ратификации конституции – 5 декабря был объявлен национальным праздником. В то время как VIII съезд праздновал конституцию, жители провинций стояли в шести-восьмичасовых очередях за хлебом. НКВД сообщал об очередях в 300 человек в Кировском крае и других регионах. «К 6 [часам утра] сходил занял очередь за хлебом. Там уже стоят счастливые люди нашей страны, привыкают к социализму», – писал Аржиловский той зимой[686]. Он, конечно же, имел в виду знаменитый сталинский девиз: «Жизнь стала лучше, товарищи! Жизнь стала веселее».

Рассмотрев основные характеристики советской политической культуры в 1936 году, в этой главе я кратко представляю их в контексте недавних исследований русско-советской политической культуры, подкрепленных социологическими данными. На самом деле, современные социологические исследования часто ссылаются на исследования позднесоветских взглядов, настроений, ценностей и стереотипов, характерных для Homo sovieticus, независимо от того, насколько контролируемыми и предвзятыми были эти советские исследования. Особый характер любых оценок политической культуры 1930-х годов по сравнению с более поздними периодами подчеркивается в данной книге терминами «массовые восприятия / настроения / представления», а не устоявшимся социологическим термином общественного мнения. Термин «массовые мнения и настроения» подчеркивает особенности наших источников, которые исключают возможность количественной оценки и отражают политические, а не научные методы сбора информации в 1930-х годах. Несмотря на это, нельзя пренебрегать возможностью увязать качественные признаки политической культуры сталинизма с данными, собранными в менее репрессивных идеологических условиях позднего советского периода и в более свободных постсоветских исследованиях.

Социологические исследования в СССР начались только в 1960-х годах – изолированные от мира, контролируемые и направляемые партийными идеологами. Они проводились в условиях контроля и идеологически выстроенной программы, аналогичных тем, что были в 1930-х годах, хотя и менее репрессивных. Такие как есть, они использовались в более надежных и свободных постсоветских исследованиях в качестве отправной точки[687]. Современные социологи часто приходят к выводу, что основные ценности российских граждан в 1990–2000-е годы не сильно отличались от ценностей позднесоветского периода[688]. В сталинский период, когда социология была объявлена «буржуазной» наукой, достоверных эмпирических исследований политической культуры советского народа не проводилось. В этой главе я сравниваю свои выводы о 1930-х годах с основными выводами отдельных, но репрезентативных социологических и исторических исследований о послевоенном советском периоде и современной России. Социологические исследования, даже с учетом их ограниченности, имеют большое значение в силу своей измеримости и точности данных. Недавние исторические труды, обсуждающие послевоенный период, дополняются обновленным методологическим арсеналом. Результаты моего исследования в целом подтверждают их выводы.

Даже когда мы изучаем такую огромную страну, да еще во время социальных преобразований, можно выдвинуть некоторые гипотезы. Эмпирическое исследование политической культуры, основанное на комментариях населения о конституции и других источниках и помещенное в контекст современных исследований, открывает возможность для обзора советской/российской политической культуры в долгосрочной перспективе. Сравниваемые здесь периоды – это, во-первых, постреволюционное десятилетие 1920-х годов, изученное автором ранее; во-вторых, послевоенный период, отраженный в массиве мнений более позднего происхождения, изученных Еленой Зубковой (1945–1957) и Сергеем Екельчиком, в интервью Гарвардского проекта (1950–1951), а в-третьих, позднесоветский и постсоветский периоды с доступными социологическими данными. Однако вопросы, задаваемые современными социологами, не всегда напрямую совпадают с темами, обсуждаемыми участниками конституционной кампании. Анализ массовых комментариев 1936 года в более широком историческом контексте отражает эволюцию политической культуры с течением времени. Подробное изучение общественного мнения во второй половине ХХ века в России выходит за рамки данной книги, тем не менее интересно проследить, как основные характеристики политической культуры 1936 года развивались в другие периоды.