Мой плохой босс - Джина Шэй

— Сходи погуляй, Вик, — тихо произношу я, — я тебе скажу, о чем мы договоримся.

Сестра кивает и шагает по дорожке куда-то в сторону магазина. Без понятия, что она там купит, это кондитерская, а Вика ничего кроме пирожных своего Андреаса не жрет, но все хорошо, что она не слышит.

— Ты? — хрипло произношу я. Без имен, без отчеств, но с одной только характерной жаждой крови, которую у меня вызывает лишь один человек во вселенной.

Месяц, говорите, в ресторане Вики обретается? Ну, ну…

— А ты думал, что мы с тобой закончили, мажор? — насмешливо уточняет Зарецкий.

Я не хотела подглядывать, подслушивать, или что-то еще. Вообще не имею такой привычки — нарушать границы чужой жизни без разрешения.

Вот с разрешения — это да. Но это из разряда “утопии”, когда лайкая фотки длинногих инстателочек, мой паршивец совершенно точно готовится к свиданию с ремнем этим вечером. Настолько далеко мы с Антоном ещё границы между нами не стерли. Поэтому…

Я правда не собиралась ни подглядывать, ни подслушивать…

Я просто подошла к окну задернуть шторы в моей спальне и остановилась, услышав рассыпающееся по двору гулкое эхо чужого спора.

Слишком знакомы мне были голоса. И это странно, потому что отношения Антона и Вики не показались мне такими, чтобы переругиваться так агрессивно. Нет, они старались понижать голоса, мне с моего шестого этажа было ровным счётом ничего не слышно, кроме вот этого невнятного эха, но… Но даже без слов, слышно, что тона зашкаливающе резкие.

И что-то Вика пытается выхватить у него из рук, но ни черта у неё не получается. Она даже отвешивает Антону пощечину, и я чудом удерживаю себя от того, чтобы напрячься.

Она — его сестра. У них все по-другому. Мне не к чему тут ревновать.

Но какого хрена вообще, а?

В конце концов, сестра Верещагина отворачивается и уходит в машину, хлопая дверцей с очевидной досадой. Да что случилось? Нормально же все прошло. Я так старалась ничего не испортить, не сморозить ничего «такого» при сестре Верещагина, аж сама себе в уме пятерку с плюсом за поведение ставила, да и Вика была довольно положительно настроена.

Может, мне показалось? В конце концов, отношение Верещагина в тот чертов корпоратив я тоже не сразу считала. Вообще не считала, если быть до конца честной… Так, может, и его сестре я не понравилась?

Мне, конечно, не особо важно, но… Это неприятно царапает.

Антон безмолвно наблюдает отъезд сестры, убрав руки в карманы, а после — достает какую-то мелочь из кармана, и… что-то в его ладонях вдруг загорается. Я ясно вижу огонь, и он с пару минут еще полыхает мне в глаза маленькой огненной искоркой.

А потом — Верещагин машет ладонью, явно сбивая пламя и по инерции, уже шагая к моей подъездной двери сует руки в карманы брюк. Пустые руки? Или все-таки что-то в них было?

Блин, что за скандалы-интриги-расследования? Почему мне это так интересно? Но зачем бы ему это жечь сейчас, когда сестра уже уехала? Скрывает от меня что-то?

Что я ненавижу сильнее всего на свете — так это блядские секреты. Особенно — секреты сабов. Они обычно выливаются каким-нибудь трешаком. Например, словами “Я не согласен” — прямо на церемонии бракосочетания.

Пальцы зудят, так и тянутся к той ложбинке между ключицами, в которой был кулон, подаренный Ивом. Но я нарочно заставляю себя стиснуть пальцы на краю подола.

Это я оставила в прошлом. Оставила!

Когда Антон возвращается — я завариваю свежий чай. Вроде как и не подглядывала вообще.

То ли мне кажется, то ли Верещагин ведет себя странно… Проперся прямиком на кухню, облапил меня самым наглым образом, прижимаясь ко мне всем телом, уткнулся носом в плечо.

Дышит так, будто смертельно по мне соскучился, а не ушел из моей квартиры десять минут назад.

— От тебя пахнет дымом, — задумчиво произношу я, для вида принюхиваясь.

Если секрет не от меня — он врать не будет. В конце концов, мало ли что он там жёг, чтобы Вике это не досталось

— Мучача курила, — бурчит Верещагин, — никак не завяжет. А я никак не оторву ей голову за это. Опоздал воспитывать.

— А, — я киваю, будто принимая эту версию.

Врёт мой паршивец, не моргнув и глазом.

Но тянуть что-то силой… Тошно от одной мысли.

Я ещё научу его быть со мной предельно честным. Он ещё поймёт ценность абсолютного доверия.

А пока…

— У кого тут наглость зашкаливает? — я прохожусь ногтями по кистям мужских рук, которые бесцеремонно прижимают меня к Верещагину, а потом разворачиваясь, превозмогая его хватку, и гляжу прямиком в мои любимые кобелиные глаза. — Ты нарываешься?

В его глазах будто плещется темный голодный океан. И невозможно отвести глаза.

— Да, — тихо выдыхает Антон и, уже окончательно нарушая установленные границы, лезет ко мне целоваться, — да, моя ядовитая, я нарываюсь…

— Ремень?

Вопрос-приказ в формулировке “сам выбирай себе наказание”.

— О да!

Пальцы Верещагина сжимаются на пряжке его ремня. Обожаю эту его готовность. Обожаю ставить этого паразита на колени вот так, не разрывая поцелуя. Обожаю, когда он вот так глухо постанывает от предвкушения собственного наказания.

А когда он вкладывает в мою раскрытую ладонь его собственный ремень — это и вовсе идеальный, космический момент.

— Отключи меня, — просит мой сладкий, кротко опуская глазки, — пожалуйста, госпожа, как в первый раз…

Невозможно прекрасный паршивец.

И ему нравлюсь я настоящая.

Та, которая возьмет от него все, что только можно, остановившись только для того, чтобы моя жертва заплатила мне и позже, а не только сегодня.

Та, победа для которой — отправить своего паршивца в сабспейс, и которой нравится смотреть на него, отключившегося в забытьи.

Больше не сбежишь, мой сладкий, не сбежишь. Иначе, я тебя съем целиком и обглодаю твои косточки!

Вот тебя я точно никому не хочу отдавать.

И даже секс не нужен, когда душа обласкана его болезненными вскриками, а кожа его ягодиц вновь расписана моей рукой.

И все это — лишь бы я оставалась рядом.

Он приходит в себя уже глубокой ночью, тихонько постанывает, ластится к моим ладоням.

И есть в этом состоянии некая магия, зачаровывающая меня совершенно невозможным образом.

И никаких слов не надо, чтобы объяснить, насколько много мы друг для друга значим. Не сейчас. Когда он позволил мне выпустить на волю мою жажду его боли, когда он сам льнет ко мне и целует самые кончики моих пальцев.