Евангелие от палача - Аркадий Вайнер

Среди евреев, как это ни удивительно, тоже дурачья немало. И несколько таких еврейских недоумков сразу же купились, увлеклись, размечтались. А увлекшись, помчались, как наскипидаренные, к своему главному фактотуму пред лицом Пахановым Мудрецу Соломоновичу Эренбургу. Ну, а этот смрадюга, меня не дурее, выслушал их, прочитал уже составленное письмо на Высочайшее Паханово Имя и молвил:

— Вы хотите гетто? Вы его получите. Но не в Крыму, а много северо-восточнее…

Но радетелей еврейской государственности не остудил.

— Значит, охота, говоришь, евреям перебраться к теплым морям? — спросил Абакумов и поцокал языком. Зазвонил на столе телефонный аппарат, слоново-белый, с золотым гербом на диске. — Абакумов слушает! — и сразу даже привстал от усердия. — Слушаю, Лаврентий Палыч, слушаю!.. Есть!.. Да, конечно… Так точно!.. Незамедлительно распоряжусь… Слушаюсь… Безусловно, сделаю… Виноват… Люди подводят иногда… Все выполню лично… Есть…

Трубка буркотела, клубилась взрывами кавказского гортанного матюжка, искрилась вспышками верховного гнева Лаврентия. И вдруг Абакумов, не обращая на меня внимания — забыл он обо мне или доверял так? — сказал со слезой:

— Лаврентий Палыч, дорогой, вы же знаете, что эта сука Крутованов каждый мой шаг караулит, крови моей, как ворон, жаждет… На нашу голову его свояк ко мне подсадил…

Помолчал, вслушиваясь в телефонные звуки своего покровителя, сказал:

— Конечно, постараюсь изо всех сил… Слушаюсь… Завтра доложу…

Положил на рычаг трубку, налил дрожащей рукой себе коньяку, обо мне забыл, хлопнул, не закусывая шоколадом «Серебряный ярлык». Я сидел бесшумно. Серой мышью под половицей. Хорошо бы отсюда через щель в паркете вылезти, чтобы забыл обо мне Абакумов. Я услышал нечаянно разговор, которого мне знать не полагалось. Подсмотрел, как две клювастые птицы с герба, высунувшись из-за головы Пахана, гвоздят друг друга. Свояк — это Маленков.

Они с Крутовановым женаты на родных сестрах. Крутованов — умный жилистый пролаза, сидит в кабинете на этом же этаже. Первый заместитель товарища Абакумова. Глаза и уши Маленкова в этом заповеднике, вотчине, бастионе Берии. Смертельная схватка, полуфинал: если Абакумов серьезно ошибется, то на его место сразу же влезет Крутованов. А Маленков, таким образом, подпиливает у Берии ножки стула. Правда, Крутованова перекроет другой бериевский выкормыш — заместитель министра Кобулов. Но Пахан любит Абакумова и доверяет ему больше, чем Кобулову, — опасается азиатского криводушия. И поэтому держит за спиной Кобулова своего земляка Гоглидзе. А Маленков продвигает потихоньку на помощь Крутованову своего бывшего секретаря, а ныне третьего замминистра Судоплатова…

О хитроумие, бессчетность ситуаций в шахматной партии политики! Политическая партия. Полицейская политика. Партийная полиция. Бесцельная изощренность, ибо черными и белыми играет один гроссмейстер. Сам с собой. Против человечества.

Абакумов глянул на меня затуманенным глазом, тяжело вздохнул:

— Эх, брат Пашка, трудно! Государство вести — не мудями трясти…

Я понимающе закивал, но все-таки решил напомнить:

— Виктор Семеныч, а что делать с еврейской автономией в Крыму?

Абакумов махнул рукой:

— Это пустое! Дай кому надо в мозг, а раскручивать это дело сейчас нет смысла. Теперь у нас дело поважнее выплывает…

Он встал, затянул потуже ремень, поправил под погоном портупею, упруго прошелся по кабинету под четкий перезвяк своей конской упряжи из лакированных ремней, пряжек, орденов, медалей, застежек, и волной пронесся за ним пронзительный запах кожи, пота, коньяка, крепкого одеколона, и в гибкой его поступи, во всем тяжелом мускулистом теле с маленькой ладной головой была ужасная сила раскормленного могучего зверя.

— Поехали! — приказал он.

— Слушаюсь! Разрешите сбегать за шинелью, Виктор Семеныч?

— Не надо, — ухмыльнулся он. — В моей машине тепло.

И долгий наш проход от кабинета до подъезда 1 — через вагон приемной, где генералы на откидных стульчиках будут ждать нашего возвращения бесконечные часы; через коридор с алыми дорожками, будто натекшими кровью с лампасов абакумовских бриджей; через катакомбную серость гранитного вестибюля, — все это походило на затянувшуюся детскую игру «Замри!». Все встречавшие нас в этот разгар рабочего вечера цепенели по стойке «смирно», руки по швам, спиной к стене, немигающие искренние глаза в широкое абакумовское переносье, вдох заперт в груди, и ясно было, что если им не скомандовать «Отомри!», они так и подохнут в немом субординационном восторге.

А я напряженно думал о том, что «заговор врачей» дал трещину в самом основании — еще не родившись толком на свет. Какое-то «выплывающее дело поважнее…» заслоняло воображение нашего замечательного министра. Начальник охраны крикнул зычно на весь склеп вестибюля: «Сми-ирна-а!», дробно щелкнули подкованные каблуки караула, и мы вышли на улицу, в ленивый снегопад, в тишину вечера. Желтовато дымились, маслом отсвечивали фонари, сполохами сияли лампы во всех окнах, шаркали по тротуару лопаты дворников. По квартальному периметру конторы ходили часовые — удивительные солдаты в парадной офицерской форме, с автоматическими двенадцатизарядными винтовками.

Для боя и солдаты, и винтовки были непригодны: их держали для устрашения безоружных, потому что внушительный полуавтомат с плоским штыком был тяжел, боялся холода, воды, песка и ударов так же, как и эти матерые разъевшиеся вологодские бездельники. А госстраховскую функцию они выполняли прекрасно — ни одного пешехода не было на тротуаре, по которому ходить вроде бы никому не запрещалось.

Шесть телохранителей выстроились от подъезда до дверцы пыхающего дымками выхлопа «линкольна», и на лицах этих молодцов была написана одна туга-тревога: успеть прыгнуть в свой эскортный «ЗИС 110» и не сорваться с хвоста министерского лимузина. Поскольку Абакумов не боялся покушений никогда не существовавших у нас террористов, его любимой забавой были гонки с охраной.

Не успел старший комиссар сопровождения захлопнуть за мной дверцу, а министр уже скомандовал шоферу: «Ну-ка, нажми, Вогнистый!» — и «линкольн» помчался поперек площади Дзержинского. В заднее стекло, бронированное, густо отливающее нефтяной радужкой, я видел, как вскакивает на ходу охрана в уже едущий конвойный «ЗИС», как мигают у них суматошно желтые фары. Над площадью разнесся квакающий рев «коков» — никелированных фанфар правительственной сирены.

— В цирк, — сказал Вогнистому Абакумов.

Я не удивился. Два-три раза в неделю грозный министр ездит в цирк, где его всегда ждет персональная ложа. Наверное, глубокий психологизм жонглеров, драматическая изощрённость гимнастов, мудрость фокусников возвышали сумеречную душу Абакумова, делали его милосерднее и веселее. Абакумов наклонился вперед и, накручивая рукоятку, как патефон, поднял за спиной Вогнистого толстое стекло, отъединив нас в салоне. И сказал мне озабоченно:

— Значит, так, Павел, пошлю тебя в Ленинград. Там предстоит большое дело. Всё областное начальство сажать будем. Продались суки маленковские…