Молот ведьм - Константин Образцов

Я шагнул вперед и встал в нерешительности. Что-то неуловимо изменилось вокруг, потемнело, а может быть, стихло, словно птицы средь летнего полдня вдруг замолчали все разом. Только двигатель стоящей у поребрика машины негромко работал на холостых оборотах. Водитель распахнул пассажирскую дверь и перегнулся через сиденье.

— Куда ехать?

Я отшатнулся, сделал шаг назад, потом другой, и помотал головой. Шофер недовольно ругнулся сквозь зубы, захлопнул дверь, и машина уехала. Я остался один. Тишина ночи теперь показалась зловещей. Мороз уже не бодрил, а пробирал до костей. Взгляды звезд с поднебесья стали колючими и недружелюбными. Я постоял еще немного, потом поднял воротник пальто, втянув в него шею поглубже, и побрел обратно.

— Погулять решил? — раздался голос Лолиты из домофона. — Ну так погуляй еще и подумай о своем поведении.

Она впустила меня только через сорок минут. Когда наконец я поднялся в квартиру, то чувствовал себя куском мяса, извлеченным из морозильной камеры. Все тело покалывало, мочки ушей затвердели и страшно болели. Я встал у двери в коридоре, ожидая позволения войти, а она стояла напротив, скрестив руки на груди и вперив в меня неподвижный, угрожающий взгляд.

— Знаешь, — сказала она, — я думала отложить это до другого случая, но ты сам напросился.

Она отвернулась, подошла к комоду напротив входа в комнату и принялась рыться в ящике; потом что-то достала оттуда, и я увидел, как она затягивает вокруг талии и ягодиц кожаные ремни. Когда она повернулась, спереди между ног у нее болтался огромный, черный, блестящий страпон.

— Ну, что стоишь? Раздевайся.

Каким бы ни был откровенным мой дневник, какие бы подробности я ни открывал в нем, но о том, что произошло потом этой ночью я не хочу вспоминать вплоть до дня Страшного Суда; но и забыть об этом я не смогу до того, как предстану пред Престолом Господним.

На Новый год я впервые за много лет по-настоящему сильно напился. Купил себе водки и выпил пол-литра, ничем не закусывая, только запивая водой. Очнулся утром, разбуженный неестественно радостными голосами и музыкой из телевизора, который не выключил накануне; посмотрел мутным взглядом в экран и решил, что, пожалуй, продолжу.

Продолжал я три дня. Потом меня позвала Лолита и запретила пить.

Через неделю после Нового года снова позвонила жена.

— Ты дома? — спросила она. — Никуда не уехал?

— Нет, — ответил я.

— Ну, тогда я еще погощу тут немного. Веселись.

И повесила трубку.

В тот же вечер я собрал свои вещи, погрузил их в видавшую виды «Волгу» и уехал на Каменноостровский проспект.

Старая квартира встретила меня пыльным запустением: тусклые лампочки, серые обои, низкие потолки, лохматая паутина в углах, окна, покрытые толстым слоем грязи и пыли с проспекта. И какая-то напряженная тишина, какая наступает, если в комнату, где беседуют люди, вдруг без стука войдет посторонний. Дома и квартиры никогда не пустуют, пусть люди и не всегда замечают того, что селится в их оставленных на время жилищах. Я чувствовал, что моему возвращенью сюда вовсе не рады.

Впрочем, мне не было до этого дела. Насилие над волей и разумом неизбежно приводит к изнашиванию души. У меня не было больше ни сил, ни желаний, и даже страстная, пугавшая меня тяга к Лолите постепенно пропала, а вместо нее пришла обреченность — именно ее я ощущал, когда снова и снова приходил к Лолите, уже не думая о том, чтобы сопротивляться, бороться или бежать. Но и сама Лолита тоже изменилась: она была уже не той веселой и дерзкой девчонкой, которая вошла ко мне в аудиторию солнечным сентябрьским днем; в ней словно поселилось что-то, спряталось, но порой выглядывало наружу, и тогда казалось, что лицо Лолиты — лишь маска, надетая на чужую, зловещую сущность. Я смотрел, как она сидит вместе с другими студентами на лекциях, что-то пишет в тетрадке или, как все, рассеянно водит пальчиком по экрану смартфона, и удивлялся, что никто не замечает, кем или чем она стала. Я будто видел змею, большую, зловещую, темную, свернувшуюся толстыми кольцами под столом, а люди беспечно сидели и проходили с ней рядом.

Звать меня она теперь стала все реже, один — два раза в неделю, и то не ночью, а днем или вечером, а с середины января и вовсе как будто забыла. Наверное, ей просто надоела эта забава. Я снова почувствовал себя старой, наскучившей вещью и ненужной игрушкой, только теперь я был отвержен не окружающим миром, которому не нужны мои мысли и знания, а оказался несостоятелен даже в качестве сексуального раба двадцатилетней девчонки. А еще ревновал, замечая новые вещи, украшения и телефоны, и злился, когда гадал о том, с кем теперь моя Лола проводит длинные зимние ночи. Наверняка с тем, кого не ставит на четвереньки и на ком не ездит верхом, как на понуром осле.

Лучшие из женщин причиняют душевную боль, худшие — дарят плотское наслаждение. Но видит Бог, есть такие, которые с успехом это совмещают.

Однажды я возвращался домой, погруженный в то особое, сумрачное и бессмысленное состояние, которое иногда, за неимением лучшего, называют «задумался». Если присмотреться к людям на улице, то можно увидеть, что почти все они идут, погруженные в такой вот транс. Иногда даже сам не замечаешь, как добрался до подъезда, ведомый внутренним «автопилотом», тем самым, что иногда заставляет в выходной день проезжать нужную остановку, а выходить там, куда пять дней в неделю ездишь на работу.

В этот день автопилот неожиданно выключился, едва я прошел несколько метров от станции метро. Рядом с американской пирожковой, украшенной логотипом из двух желтых струй, толклись цыгане — рабочая группа из нескольких женщин, постарше и помоложе, с обязательным ребенком, примотанным у одной из них к груди цветастым платком. Я принял левее, прижавшись к кромке тротуара рядом с дорогой, но поздно: одна из цыганок уже стремительно бросилась ко мне наперерез.

— Парень! Парень! Дай ребенку на молоко!

Я помотал головой, что-то пробормотал и дернулся в сторону, но уперся в рекламный светящийся короб с изображением сияющей женщины, предлагавшей крем от морщин. Лицо женщины было забрызгано уличной грязью, а на лбу прилепилось розовое объявление «Анжелика, 24 часа». Я заметался между проезжей частью, светящейся женщиной и цыганкой, которая не отставала, начитывая монотонным речитативом:

— Я все тебе расскажу, все покажу, ты парень хороший, ты выгоды не искал, ты любви искал, два человека тебе в жизни мешают, один рыжий, другой черный, но ты не бойся, порчу на тебя наводят, но я тебе помогу…

Я замер, остолбенев, словно жена Лота, узревшая гибнущий Содом.

В одно мгновение все встало на свои места. Так бывает, когда долго смотришь на картинку — загадку, пытаясь найти на ней замаскированное лицо, а наконец увидев, удивляешься, как же не замечал его раньше.

Порча. Колдовство. Ну конечно же!

Приободрившаяся цыганка ухватила меня за рукав и продолжала заученный монолог: