Русский роман - Меир Шалев

Крымская шлюха часами глядела на дедушку, гладила кончики его пальцев, читала иероглифы морщин на его шее и плакала. За считанные недели он стал меньше ростом, грудь сузилась, тело усохло. Ее взгляд, который не мог больше кормиться его чувствами и вниманием, жадно высасывал теперь клетки из его тела.

Его отношение к ней, этот осторожный узор тщательно дозированной любви, было просчитанным и опасным, как искусство канатоходца. Одно неосторожное движение — и он мог упасть и вновь распасться в глубине ее глаз, захлебываясь и задыхаясь в пыли собственных костей.

Только сейчас я понимаю, что в той комнате было четыре человека: дедушка и Шуламит в их молодости и они же — в их старости. Иногда — оба старые, иногда — оба молодые. Иногда Шуламит была молода, а дедушка стар, иногда наоборот. Время, которое я знаю лишь по завязыванию плода да брожению силоса, в их комнате стало многокрылым флюгером, которого еще не коснулся никакой ветер.

Молоко, которое я ему приносил, он глотал с трудом, но упрямился выпить до дна. Порой он захлебывался и выплевывал маленькие кисловатые створожившиеся сгустки. В «тяжелые дни» я носил его в душевую, чтобы помыть. Он лежал в моих больших руках — маленькое тело намылено, рассеянный взгляд уплывает куда-то, словно белый взмах прощанья. В «хорошие дни» он улыбался вымученной улыбкой и расспрашивал, что нового в нашем хозяйстве.

С Шуламит я не разговаривал, хотя мог бы задать ей немало вопросов. Сначала, когда она появилась, я ее ненавидел. Ее и тех русских, которые позволили ей выехать. Через неделю после ее появления дедушка начал готовиться к переезду в дом престарелых. Свои планы он скрывал и, когда наконец сообщил нам, что все решено и подписано, мы были ошеломлены. Авраам наморщил лоб, Ривка тяжело запыхтела и выдавила: «Прекрасно, прекрасно, тебе лучше знать». Иоси промолчал, а Ури хихикнул и сказал: «Ну, дед, ты тот еще хитрюга!»

Я был так напуган, что у меня похолодело в животе. Я понимал, что это связано с той женщиной, что приехала из России, постучала в нашу дверь и вошла, как будто вышла прямиком из дедушкиного сундука.

«Привет, Яков, — сказала она. — Угостишь меня чаем?»

Дедушка встал с трясущимися руками. Он знал, конечно, что Шуламит собирается приехать. Пеликаны прилетели, как обычно, а телеграмму из Иерусалима Бускила торжественно доставил за день до того. Бускила любил телеграммы. Он научил Зиса реветь, как сирена «скорой помощи», когда в деревню приходила какая-нибудь телеграмма. «В нашем деле это самое большое удовольствие», — объяснял он.

«Это мой внук. Его зовут Барух», — произнес дедушка. Первые слова, которые он сказал ей после такой долгой разлуки.

Она засмеялась, когда он подал ей чашку чая, рассеянно перекатывая во рту маслину, засмеялась и положила руку на его запястье, словно подтверждая, что вступает во владение.

В конце концов, она всего лишь старуха, сказал я себе. Высокая, но сутулая. Жесткие, седые волосы, морщинистое лицо, дряблые, толстые валики мяса, свисающие с шеи, мшистые старческие пятна, проступившие на лице и руках, как лишай на старых оливковых деревьях. Но под ее платьем угадывались длинные бедра. Ее ноги ступали неуверенно, но сохранили точеное изящество.

Она тоже пила неостуженный, только что вскипевший чай, а когда чашки опустели, они оба поднялись, словно по сигналу, и обнялись. Дедушка прижался к ней лицом и стал медленно покачиваться вместе с нею. Его усы касались ее шеи, одна рука мягко и быстро выстукивала на ее плече код узнавания, а вторая скользила от ее грудей к животу тем давним заученным движением, что все эти годы ожидало на складе осиротевших привычек.

У каждой пары, объяснил мне потом Ури, есть свой собственный и ограниченный набор любовных движений и жестов. Он образуется быстро, заучивается медленно и не забывается никогда.

«Эти движения остаются и после того, как любовь кончается, — сказал он. — После того, как они перестают дышать кожей друг друга, пожирать плоть друг друга и нырять с головой, как безумные, в глаза друг другу».

Ури имел что-то против человеческих глаз. Он утверждал, что в глазах нет никакого такого «выражения» и все разговоры, будто глаза — это зеркало души, «попросту элементарный оптический обман». Он предпочитал читать по ртам, расшифровывая уголки губ, и когда говорил с человеком, всегда смотрел только на его рот, а не в глаза.

Шуламит плакала, дрожа всем телом. Крестьянские пальцы дедушки ползли по ее коже, осторожно прикасаясь и прижимаясь к ней. Плотины времени распадались, и слабые колени двух состарившихся людей подкашивались под нарастающим напором. Только сейчас дедушка заметил, что я еще в комнате, и оторвался от нее. Они сидели и смотрели друг на друга, и воздух в комнате так сгустился, и столько слов и прикосновений ждали в своих тайниках, что я поторопился сказать, что мне нужно закрыть поливалки, и побрел в сад.

Когда часа через два я вернулся, у них еще горел свет, водяной бак шумел, нагреваясь, и я застал их посреди разговора по-русски.

«Что было, то было, — сказал мне дедушка. — Теперь мы с Шуламит будем жить вместе. Нам осталось не так уж много лет».

«С каждым разом, что я взбирался на башню, у меня оставалось все меньше сил и становилось все больше страха».

Цепкость пинесовских рук ослабевала, и как-то раз, спускаясь с лестницы, он чуть не свалился с десятиметровой высоты. «Я долго висел, уцепившись за лестницу с нечеловеческой силой». Его трясущиеся колени больно ударялись о холодный металл. Жуткий страх перехватил дыхание.

«Почему ты не позвал меня? — рассердился я. — Если бы ты сорвался, я бы тебя поймал».

Пинес грустно улыбнулся. «Это уже не сказки твоего дедушки, Барух. Сейчас речь идет о реальных вещах, — сказал он. — А кроме того, хотя ты силой пошел в своего отца, но я куда тяжелее твоей матери».

Постепенно он пришел в себя и, поскольку подниматься было легче, чем спускаться, решил продолжить подъем и в конце концов в очередной раз распластался на сыром бетоне крыши, чтобы успокоиться и восстановить дыхание.

Прошло около получаса, и он уже собрался было спускаться, как вдруг услышал чье-то прерывистое дыхание и звук быстрых рук, перебирающих перекладины. Он перегнулся через ограду и увидел две темные фигуры. Они поднимались быстро и ловко. Он не знал, куда укрыться. В смущении, испытывая неловкость, он пригнулся за остатками наблюдательной будки, сжался, как только мог, и увидел, как эти двое ступили на крышу.

В темноте он не мог разглядеть лица, но по их движениям было понятно, что это молодые, уверенные в себе и в своей ловкости люди, «знающие, как все молодые, что их тела им полностью послушны».

Они тут же упали на груду мешков, и Пинес из своего укрытия услышал шелест торопливо стаскиваемой одежды, приглушенные стоны и давно забытое влажное чмоканье раздвигаемой плоти и выскальзывающего мяса. Потные испарения любви поднимались над горячими телами, сгущались в холодном воздухе и вливались в его ноздри. Лежа завороженный греховным очарованием этого мгновенья, старый учитель почувствовал вдруг, как что-то шевельнулось в самых, казалось, омертвевших частях его тела, и тут увидел, как на фоне темного неба появился кудрявый, резной профиль юноши, приподнявшего голову над перилами крыши.