Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика - Мишель Шнайдер

— Ты только и делаешь, что отрицаешь. Ты все время говоришь: нет, я не был ее матерью, я не считал себя ее матерью. Но ведь у Фрейда ты узнал, что, когда произносишь слова «это не моя мать», перед тобой именно твоя мать. Знаешь, что я тебе скажу? Вы друг другу до смерти опротивели. Ты от нее уехал, но не смог ее покинуть. Она хотела тебя бросить, а ты не смог дать ей уйти. Вот и все. Твое отчаяние было отчаянием покинутого ребенка.

Гринсон бросил на коллегу полный ненависти взгляд, но ничего не сказал. Уэкслер решил на этом остановиться.

До самого конца Гринсон считал себя как бы отцом Мэрилин. Двадцатого августа 1962 года он написал Марианне Крис: «Я был ее терапевтом, добрым отцом, который не должен был разочаровать ее, который был призван принести ей понимание ее самой или по меньшей мере просто доброту, я стал самым важным человеком в ее жизни, и я чувствую себя виноватым в том, что навязал это моей семье. Но в ней был кто-то, кого невозможно не любить, и она умела показать себя обворожительной».

Возможно, он так и не понял, что эта терапия находилась в областях психики, далеких от фрейдовской теории, и ее темами были не «отец, жизнь, любовь, желание», а «мать, гомосексуальность, экскременты, смерть». Голос той, которой надоело притворяться милой маленькой девочкой, влюбленной в своего папу, наконец высказал немыслимое на этих магнитофонных записях, вдали от переноса, — голос вопиющего в пустыне. Голое. Черное. Черное, как мать, как смерть; черное, как баронесса Страсберг или актриса Кроуфорд в «Джонни-гитаре»; черное, как Юнис Муррей; черное, как дерьмо, как грязный ребенок. Грязь не имеет пола, как и любовь.

Что, если Мэрилин могла расстаться с ним только в смерти? И что, если Гринсон мог овладеть ею, только убив ее? Слушая записи, Уэкслер, казалось, догадывался, что произошло между ними и что он не смог сформулировать при своем коллеге: лечением можно убить. Партитура, которую Гринсон хотел сыграть, этот «мажорный отцовский перенос», как он говорил, незаметно скатилась в архаические тревоги, и он играл мотив сострадания в «материнском миноре». Он решил не делать уколов, которые были в его глазах слишком уж фаллическим актом, но затем пересмотрел свое решение и в последние месяцы часто делал ей инъекции успокаивающих. Доверив Энгельберту прописывать таблетки и предоставив Юнис Муррей полномочие ставить клизмы, он постепенно занял место матери в любви Мэрилин.

Когда вышла «Техника и практика психоанализа», отношения между двумя коллегами охладели. Уэкслер снисходительно улыбнулся, читая строки, вышедшие из-под пера Ральфа Гринсона, доктора медицины: «Именно врач обладает правом исследовать обнаженное тело, не испытывает страха или брезгливости при виде крови, слизи, рвотных масс, мочи или фекалий. Он спасает от боли и от ужаса; он наводит порядок в хаосе; он обеспечивает скорую помощь, которую предоставляла мать в первые годы жизни. Но врач также вызывает и боль, он режет, протыкает плоть, проникает в каждое из отверстий тела. Он напоминает телесную интимность с матерью, но и представляет садомазохистские фантазии о родителях».

Ничем не примечательное кладбище. Тенистая аллея выходит на разваливающийся мавзолей некогда розового цвета. Слышатся тихие аккорды фортепиано, наигрывающего мелодии из «Дома цветов», мюзикла Гарольда Арлена, по которому написал сценарий Трумен Капоте. Капоте, которого хоронят августовским утром 1984 года. Или, скорее, хоронят его прах, собранный в урну, которая будет поставлена недалеко от урны с останками Мэрилин. При входе в часовню жужжат камеры. Царит некоторое оживление, как всегда при встрече старых друзей. Объятья, хлопки по плечу, шуршание ткани, шепот. Дрожащие губы чмокают в поцелуе в сантиметре от морщинистой или выглаженной силиконом щеки. Ноги переступают в поисках равновесия. Глаза, щурящиеся за толстыми стеклами очков, вспоминают о мускулистых бедрах, упругой груди, долгих эрекциях.

Потускневшие звезды пятидесятых — шестидесятых годов, утомленные десятками лет под калифорнийским солнцем, ослабевшие от бесчисленных романов, алкоголя и наркотиков, озлобленные и циничные от потерянного времени, обнимаются с застывшими улыбками. Старые знакомые машут друг другу рукой — тонкие пальцы, хрупкие запястья — через парк с заросшими газонами, в котором царит вечная тень, отбрасываемая окружающими его небоскребами.

На том же кладбище в час пополудни 8 августа 1962 года преподобный Э. Дж. Солдан сопровождает тело Мэрилин Монро в погребальную часовню. «Какой красивой сотворил ее Создатель!» — проповедует он. Мэрилин попросила, чтобы на похоронах сыграли песенку Джуди Гарленд из «Волшебника страны Оз» («Где-то над радугой»), и на протяжении всей церемонии неясная, вульгарная магнитофонная запись слышится словно издалека. Погребальная служба открылась звуками органа Шестой симфонии Чайковского; затем зазвучали псалмы. Прощальную речь сказал Страсберг, заменив заболевшего Карла Сэндберга, которого ожидал ДиМаджио. Разговоры заглушало щелканье затворов и жужжание камер всех служб новостей мира. Смотреть особо было не на что. Допущены только близкие друзья. Хотя Вествуд и находится на западе Лос-Анджелеса, это не Голливуд. Джо ДиМаджио, организовавший церемонию, позаботился о том, чтобы никто из людей кино не мог на ней присутствовать — ни один продюсер, режиссер из студии, ни один актер или кинематографист, ни один журналист. ДиМаджио до конца играет свою роль — роль телохранителя, которую Мэрилин отвела ему раз и навсегда, когда они познакомились десять лет назад. Ему она доверила и свое мертвое тело.

Мэрилин была бы рада увидеть Роми, с застывшим лицом, но сухими глазами, в сопровождении Хильди и Джоан. Женщины в черных вуалетках, с блестящими слезами, всегда придают таким церемониям определенную патетичность. «Там были сотни репортеров и фотографов, — скажет Джоан Гринсон. — Вначале нам не разрешили войти в часовню, потому что, как сказал служащий похоронного бюро, с усопшей была «семья». Какая семья? Если бы у нее действительно была семья, мы бы, наверное, здесь не оказались».

Дэниел Гринсон плачет. Ему всегда казалось, что Мэрилин Монро не задержится надолго в этом мире. Он вспоминает, как три месяца назад на вилле в Санта-Монике он говорил с ней о политике, надеясь привлечь ее на сторону своих крайне левых идей. В тот день, когда он решил покинуть родительский дом, Мэрилин сопровождала его в поисках квартиры, замаскированная черным париком. В другой раз он заметил ее в той же маскировке в глубине битком набитого зала аудитории Высшей школы Беверли Хиллз, она самозабвенно слушала одну из лекций его отца. Он вспоминает, как в последний раз увидел ту, которую сейчас хоронят. Это было июньским вечером. Он вышел с виллы своих родителей; Мэрилин чистила картошку, он чмокнул ее в щеку на прощание.

В тот день Дэниел Гринсон, студент-медик, решил стать психоаналитиком. Не для того, чтобы заниматься той же профессией, что и его отец, а для того, чтобы понять, что он видел: актриса и ее психоаналитик играли в прятки, ища друг друга вслепую не руками, а словами. Бестелесная рукопашная, если можно так выразиться, или безжалостная схватка двух душ. Со временем его жизнь и профессия научат его, что невозможно узнать правду о человеке, даже будучи его сыном или его психоаналитиком. Но в тот день он узнал, что истина прячется в словах, словечках, которые бросают на пороге или шепчут на ухо невнимательного слушателя на алее кладбища, — словах, действительно оставляющих след, только когда они не записаны, как умирают тела, когда их не касаются.