Дневник доктора Финлея - Арчибальд Кронин

– Я потребовала номер принцессы.

– И попросили, чтобы вам прислали из хранилища всю вашу красивую одежду?

– Зачем мучить меня, сэр? Я оделась во все самое лучшее и отправилась навестить мистера Альберта Кадденса.

– Вы обольстили его?

– В этом не было необходимости. Увидев меня, он упал, как поверженный бык!

За этим последовал смех, который тут же был подавлен.

– Вы были в отличной форме, когда он повел вас посмотреть на красивую спортивную модель «ягуара», которую хотел подарить вам.

– Я люблю красивые машины.

– В тот же день, одобрив «ягуар» и имея в кармане чек от «Геральд» на пятьсот фунтов, вы с радостью отправились в город, обналичили чек в банке и на все эти деньги купили себе шляпу, прозрачные шелковые чулки, пару прекрасных желтых перчаток из оленьей кожи, большую коробку шоколадных конфет от Фуллера и пару лучших лакированных туфель. И после этой оргии роскошных трат на себя вы купили для мистера Кадденса, вашего престарелого любовника, очень дешевый галстук в «Вулворте»! Вернувшись домой, вы надежно заперли остаток денег от «Геральд» в своем чемодане – добрую сумму, более четырехсот фунтов.

– Да, я заперла их, и они мне еще очень пригодятся. Я вляпалась в такое дерьмо, что никогда из него не выберусь. Если бы только я могла вернуться в монастырь, снова обрести покой. Теперь я понимаю, что была там по-настоящему счастлива. Мы молились, но у нас было много игр и развлечений, и мы гуляли по окрестностям. И должна смиренно признаться, что молитвы мне начали нравиться. Они дали мне понять, что Господь Бог с нами и что мы – его дети.

Когда она не выдержала и заплакала, началось столпотворение: раздались не только крики оскорбления, но и сочувствия и жалости. Посреди всего этого гвалта со своего места в первом ряду зала поднялась женщина в аккуратном светло-сером платье, подошла к плачущей девушке, протянув руки, обняла ее и крепко прижала к себе:

– Конечно, ты можешь вернуться ко мне, мое бедное дитя, когда тебе будет позволено это сделать. Там нет ни карцеров, ни стальных ворот с решеткой и гвоздями поверху. Ты вернешься в большой и прекрасный сад, в маленькую часовню, где сможешь молиться когда захочешь, прежде всего, о прощении и забвении, которые со временем исцелят твои раны. Любовь победит все.

И в самом деле, когда настоятельница замолчала, мощный рев, выражавший самые разные чувства, взлетел до самого потолка. Тут были возгласы сочувствия и жалости, насмешливые вопли, обращенные главным образом к «Геральд», и крики приветствия человеку, который перед лицом всего города осмелился подать дело в суд и, вопреки общественному мнению и такому могущественному противнику, как местная газета, развеял тьму фанатизма и лжесвидетельства и восстановил свет справедливости.

В этот момент произошла заминка, и, воспользовавшись этим, Алекс Кохрейн снова встал и попросил тишины. Затем, при безмолвии этой огромной массы людей, он заговорил громко и четко:

– Милорд, умоляю вас! Прежде чем вы закроете это дело и вынесете свой приговор, позвольте мне обратить ваше внимание еще на одну ужасную, необоснованную клевету в «Геральд». Мой лучший друг, которого я знаю с детства, человек, который всю жизнь помогает больным, которого поощряет и почитает городской совет, упоминается в репортаже «Геральд» как «непотребный». Это слово – отвратительное и уничижительное по смыслу. Можно, к примеру, сказать «непотребная мерзость», «низкая, непотребная скотина», «непотребный негодяй, мошенник, вор» или даже «непотребный хам». Применить такое слово к молодому доктору, который с момента своего приезда служил этому городу истово, рьяно, со всей своей энергией и мастерством, который завоевал уважение тем, что отдал свой дом, дар города, для лечения и ухода за больными детьми-инвалидами! Называть его так после всего сделанного им – и есть непотребство. Могу ли я спросить, не было ли это оскорбление брошено моему дорогому другу за то, что он имел мужество встать на защиту пожилой католички, главы учреждения, где лечились и выздоравливали многие пациенты Финлея, тем самым противостоя нетерпимости и ненависти религиозного фанатизма?

Мне очень повезло, – продолжал Алекс Кохрейн, – познакомиться и подружиться с Финлеем, когда мы были еще мальчишками: я учился в Россолле, а Финлей в Стонихерсте, в не менее известной школе, которую считали католическим Итоном. Отец Финлея умер, когда сыну было всего семь лет. Однако дядя Финлея был не из тех, кто уклоняется от ответственности. Он отправил мальчика в Стонихерст, где со временем Финлей стал не только капитаном футбольной команды, но и школьным лидером. Ах, какие битвы мы с ним устраивали на футбольном поле. Именно тогда я и начал ему симпатизировать, восхищаться им. Тем временем дядя и опекун Финлея поднимался на своем духовном пути – стал епископом, а теперь он архиепископ в папской церкви в Абердиншире.

Последовала пауза, настолько напряженная, что Алекс целую минуту молчал, прежде чем нанести свой последний удар.

– Имея в виду вышесказанное, стоит ли удивляться, что Финлей тут же решительно встал на защиту бедной оклеветанной матери настоятельницы. Да, он католик, потому что так его воспитали. Но разве это делает его непотребным? И что, теперь, когда вы знаете его историю, его следует поставить к позорному столбу вместе с матерью настоятельницей? Заметьте, я не утверждаю, что наш доктор Финлей скрупулезно следует традициям своей конфессии… – Алекс сделал небольшую паузу, пока волна сдерживаемого оживления не прокатилась по рядам, – но тем не менее он, Финлей, католик. Теперь я спрашиваю вас, делает ли это его непотребным?

– Нет! – чуть ли не единодушно ответила толпа, заполнившая галерею, а затем раздались такие аплодисменты, каких никогда прежде не слышали в этом старом, внушающем почтительный страх здании.

Теперь и в самом деле представители «Геральд» и сторонники газеты замолчали – поражение было полным и сокрушительным. Когда наконец порядок был восстановлен, суд незамедлительно вынес решение.

– Присяжные высказали свое мнение. И уже не в первый раз верно, полностью и убедительно выразили решение суда, который присуждает компенсацию за моральный ущерб матери настоятельнице монастыря Бон-Секурс в размере пяти тысяч фунтов стерлингов и пятисот – самому достойному, самому уважаемому, самому любимому члену нашего города, доктору Финлею.

Громкие аплодисменты приветствовали этот вердикт и продолжались до тех пор, пока помещение суда не опустело. Финлей же благоразумно ретировался через служебную дверь. Он быстро добрался до своей машины, припаркованной в частном гараже, и быстро оказался дома, где с распростертыми объятиями его ждала Джанет.

– О, Финлей, дорогой мой мальчик! Я готова прыгать от радости. А теперь быстро! Вот вам говяжий бульон, который я специально для вас приготовила! Попробуйте, как вкусно! Они явятся сюда к вам!

– А доктор Камерон? – спросил Финлей, расправляясь с великолепным бульоном.

– А он тут ни при чем, сэр. Когда он думал, что вас там потреплют, то был довольно радостным – ходил по дому и весело насвистывал. А когда узнал, что вы выиграли и дело, и деньги, он просто лег в постель. Он и сейчас лежит.